Предлагаемая читателям статья Даниэля Шалита рассматривает существо антисемитского мифа и его воздействие на самих евреев, утративших религиозную веру, которая не могла защитить их от физического насилия, но оберегала их душу от ожогов чужой хулы. Автор анализирует внешние и внутренние предпосылки еврейского антисемитизма, не оставляя своим вниманием тех проблем, которые выявились в данной связи в идеологическом контексте сионизма. Возникнув как антитеза самоотрицанию секуляризованного еврейства, сионизм не был вовсе свободен от свойственных последнему убеждений, включая более или менее выраженный антисемитизм. Шалит рассматривает конкретные факты, связанные с существованием данного феномена, и определяет их как идейный исток некоторых примечательных направлений израильской политической мысли. Наиболее полным образом данный аспект раскрывается в заключительной части данной статьи, которая будет опубликована ко Дню независимости. Теперь же читателям предлагается материал, созвучный отмечаемому 26 нисана (19 апреля) Дню Катастрофы и героизма европейского еврейства. Д-р философии Даниэль Шалит ведет постоянную рубрику “Сихат-пним” (“Внутренний разговор”) в поселенческом журнале “Некуда”. Его статьи, публиковавшиеся в этом журнале, неоднократно издавались отдельными сборниками. В целом для данного автора характерна сознательная отстраненность от сиюминутных израильских проблем, служащая инструментом более проникновенного и глубокого взгляда на те явления, поверхностным выражением которых становится наша общественно-политическая действительность. (Дов Конторер )
Гольдхаген
Книга Даниэля Гольдхагена “Палачи-добровольцы Гитлера: рядовые немцы и Холокост” стала несколько лет назад международным бестселлером. Отвечая самым строгим критериям, применимым к академическому исследованию, этот труд в достаточно ясной форме донес до читателя следующие факты:
Катастрофа европейского еврейства не может быть понята в рамках гипотезы, согласно которой нацистское меньшинство подчинило себе немецкий народ и вынудило его к совершению немыслимых ранее преступлений. В осуществлении геноцида добровольно участвовали самые широкие слои германского общества, обогащая общий замысел Гитлера собственным “творчеством” и сверхурочной жестокостью.
Движущим мотивом добровольного участия немцев в осуществлении планов уничтожения еврейского народа являлось выраженное антисемитское сознание. При этом под антисемитизмом следует понимать устойчивый комплекс когнитивных моделей или, иными словами, привычные схемы интерпретации фактов, связанных в данном случае с историей, существованием и ролью евреев. Антисемитизм занимал заметное место в системе жизненных координат рядового немца. Вместе с тонкостями языка, бытовыми навыками и объяснением причин природного цикла дети узнавали от своих матерей, что еврей – опасен, хитер и силен, что его помыслы – всегда во зло, и что зло это измеримо в национальных, мировых и даже космических масштабах.
Указанные когнитивные модели служили постижению мира и его нравственной природы. Более того: они определяли немецкую самоидентификацию как таковую в ее противопоставленности Иному, то есть, в первую очередь, Еврею. Антисемитская схема мышления никак не характеризует собственный объект, то есть еврея, будучи одновременно чрезвычайно существенной характеристикой несущей ее культуры. При этом антисемитская схема мышления не является изобретением немцев; она представляют собой функцию того, что заслуживает определения как давняя христианская парадигма. Христианство порождает антисемитизм в силу собственной теологической и структурной природы.
С ослаблением христианства и утверждением светской культуры образ злокозненного еврея не исчез из сознания европейцев, но обрел иную, секулярную форму.
Если христианский антисемитизм видел в еврее богоубийцу и еретика, то для нацистов было естественно оперировать такими понятиями, как “микробы” и “паразиты”. При этом новый, секуляризованный антисемитизм не оставлял евреям возможности “исправления” посредством перехода в христианскую веру. Приписываемая евреям порочность стала трактоваться как функция их особой расовой природы, и обеспокоенность “еврейской опасностью” обрела поистине маниакальный характер. Таким образом, стало естественным говорить о “еврейской проблеме”, требующей своего “решения”. Антисемитизм настолько укоренен в христианском и постхристианском сознании, что он никогда не исчезает полностью, но лишь колеблется волнообразно в своей интенсивности (здесь интересно задуматься над тем, как он сказывается на отношении стран Запада к современному Государству Израиль).
Смалберг
И вот в журнале “Натив” (№78, тевет 5751 – январь 2001 года) появляется статья Гедальи Смалберга (Schmalberg), применяющая аналитический инструментарий Гольдхагена к ключевым характеристикам арабо-израильского конфликта.
При этом Смалберг отмечает: Отождествление еврея с мировым злом распространено во всех мусульманских странах.
В связи с ближневосточным конфликтом основной акцент в антисемитской проповеди ислама перенесен теперь на израильтянина, в отношении которого используется весь арсенал нацистской пропаганды. Израильтянин низок, коварен и жесток, он стремится к мировому господству, использует паразитическим образом особенности мировой экономики, совершает чудовищные преступления против арабов, ислама и всего человечества. “Израиль – злокачественная опухоль на теле арабского Востока”. Несмотря на то, что евреи изгнаны из большинства арабских государств, арабское общество с болезненным, обсессивным упорством ведет обсуждение еврейской темы. Отношение к этой теме определяет предлагаемую арабам картину мира, в которой сами они олицетворяют добро, а евреи – нечистоту и богопротивное зло.
Идеологи арабского антисемитизма постоянно говорят о евреях и об Израиле как о “проблеме”, требующей своего “решения”, полагая при этом желательным или, как минимум, допустимым осуществление геноцида. Редактор “Натива” Арье Став сопровождает статью Гедальи Смалберга собственным замечанием: “Сходство арабского антисемитизма с нацистской идеологией основывается не только на общности когнитивных моделей. В данном случае мы имеем дело с отчетливой и сознательной преемственностью, выражениями которой являются почитание Гитлера, одобрительное приятие сотрудничества палестинцев с нацистами в годы Второй мировой войны, активное использование и развитие ключевых мотивов нацистской пропаганды”.
* * *
Трудно понять, почему отношение Израиля и США к коренным предпосылкам ближневосточного конфликта зиждется на замалчивании этой фундаментальной проблемы. Почему израильтяне и американцы упорно делают вид, будто речь идет о конфликте между двумя симметричными сторонами, ведущими долгий спор из-за нормальных государственных интересов (земля, вода, региональная гегемония и т.п.)?
Смалберг пишет, что американская идея, согласно которой всякий конфликт может быть урегулирован посредством переговоров, сама по себе представляет устойчивую “когнитивную модель”, характерную для сознания Запада. Несмотря на явную неприменимость этой модели к конфликту между Израилем и арабами, ни израильтяне, ни американцы не могут освободиться из-под ее довлеющего влияния. Я бы добавил в данном контексте, что между упоминавшимися доселе “моделями” нельзя установить признаков симметрии и, тем более, тождества. Нацистская и арабская “модели” представляют собой откровенную ложь, тогда как парадигма американского политического мышления ищет добра, компромисса, взаимоприемлемых решений. Она избегает грубых обобщений и старается оставаться в познающей связи с теми объектами, в отношении которых предлагаются какие-то выводы. Разница налицо.
Но при этом и американская парадигма бывает слепа в силу своего тоталитарного характера, то есть стремления подчинить себе любую реальность. Необходима же гибкость сознания, которая позволит заметить возможность договоренности, когда таковая действительно возникает, но при этом не уклонится от признания ненависти, злодейского умысла и намерений народоубийства в качестве достоверных эмпирических фактов. Именно от израильтян следовало бы ожидать искушенности подобного рода, поскольку для нас она является вопросом жизни и смерти. Но, увы: что-то мешает нам видеть вещи такими, каковы они на самом деле. И прежде, чем приступить к выявлению причин этой гибельной слепоты, нам необходимо сделать шаг в сторону и остановиться на мифологическом характере антисемитизма.
Мифы
Оба, Гольдхаген и Смалберг, являются людьми науки; первый – профессор политологии, второй – астрофизик. Обращаясь к такому бездонному явлению, как антисемитизм, они оперируют привычными для ученых рациональными категориями, и именно этим обусловлен сделанный ими выбор рабочего термина “когнитивные модели”. Другим и более частым названием того же явления служит общеизвестное слово “миф”.
Миф есть рассказ, служащий определенному обществу или культуре средством постижения мира. Миф подобен рисунку, целостно и легко воспринимаемому образу, с помощью которого человек усваивает сложные, но высвеченные внутренним единством идеи. В то же время миф может быть многоплановым, многоликим, многовариантным явлением, обладающим внутренней гибкостью и способностью к развитию. Миф не есть осознанная и упорядоченно выстроенная мысль; по своей сущности он ближе к миру воображения, мистики, грез, искусства. Будучи средством постижения внешней реальности, он коренится в глубинах души и, подобно сновидению, извергает наружу сокровенные, неосознанные помыслы. Но именно потому, что миф является из глубин, он несет в себе поистине неисчерпаемый заряд и обладает неопределимой притягательной силой, властным очарованием.
Сказанное позволяет понять, почему миф устойчив к внешним переменам, почему он сохраняется и воссоздается многими поколениями. Пионером в исследовании данной проблемы был известный психолог Карл-Густав Юнг, полагавший, что миф является выражением коллективного бессознательного. Но что включает в себя эта реальность?
Юнг трактовал коллективное бессознательное преимущественно положительным образом, видя в нем комплекс глубинных символов и источник творческой интуиции. Но коллективное бессознательное европейцев имеет и мутные, демонические стороны. По сути дела, мифология как таковая с ее богами, ангелами и бесами есть выброс из недр народной души. Еврейской религии знакомы эти глубинные закрома тьмы, питавшие языческую мифологию, и потому главнейшей заповедью Торы является ультимативный запрет идолопоклонства. Мифология далека от ясного восприятия реальности; порожденная мутными глубинами души, она дарит человечеству путеводный образ, но застит ему глаза. Многие видят корни нацизма в древнегерманском тевтонском мифе с его жестокостью, воспеванием крови, воинственностью и почитанием могучих героев. Такой подход правомерен, но, принимая его в целом, не следует преуменьшать ту роль, которую сыграло в становлении современного антисемитизма христианство, превратившее евреев в посланцев мирового зла, живой народ – в миф.
Верно, что злобные мифы чаще все отражают собственные свойства их носителей, перекладывая темные элементы, которые коренятся в душе ненавидящего, на того, против кого обращена его ненависть. И действительно, Катастрофа европейского еврейства позволила установить, откуда хлынул в наш мир поток грубости, нечеловеческой жестокости, садизма, разврата, жажды безудержной власти – всего того, в чем веками обвиняли евреев. В наше время постмодернистский Запад пренебрегает мифами, утверждая, что “все – нарратив”, то есть все – равноценная или равно не имеющая ценности болтовня. Антисемитский миф – нарратив, и Закон Моисеев – нарратив. У них равное право голоса, и каждый да живет по вере своей. Это неправда.
Мифы бывают разными. Есть дурные, лживые, злобные мифы. Лживый миф присасывается к реальному народу и приписывает ему темные, губительные интенции собственных носителей. Когда действительность не обеспечивает такому мифу желанных материалов, он создает их своими силами, порождая кровавый навет и прочие вымыслы, веками сопровождавшие евреев. Злобный миф паразитирует на живом объекте, оплетает его паутиной лжи, оглушает клеветой, а затем убивает в надежде присвоить себе его жизненную силу. Но рисунок фантазии, именуемый мифом, может быть чист, и я предпочел бы использовать для него другое название – например, “глубинный рассказ”. Таковы сказания еврейских мудрецов о Шеме, Хаме и Йефете, об Эсаве и Ишмаэле, об Эдоме и Амалеке. Они не привязаны к какому-то конкретному, реально существующему народу, но служат указанием на глубинные, подсознательные устремления, которые могут присутствовать в душах разных племен.
Это трезвый взгляд и ясный намек, а не проповедь ненависти и не подстрекательство к насилию. Амалек – не народ, но призма, историософская категория, раскрывающая интенцию к тотальному, безжалостному истреблению, которая столь часто бывала обращена против евреев.
Воздействие антисемитского мифа на самих евреев
Быть может, самым пагубным продуктом антисемитского мифа является его воздействие на самих евреев. Давление этого мифа, заключающего в себе гигантский заряд презрения и ненависти, было столь мощным, что можно лишь удивляться тому, как долго не удавалось этому адскому пламени обжечь еврейские души. Тяготы изгнания не раз становились в Средневековье поистине невыносимыми, но еврейство сохраняло тогда источники внутренней силы – свой семейный уклад и общинный строй, свои субботы и праздники, обычаи и законы. Взошедшее над Европой солнце эмансипации сулило еврейству не только гражданское равноправие. Оно поставило евреев перед немыслимым прежде выбором: остаться самими собой или полностью уподобиться окружающим их народам. И те, кто выбрал последний путь, очень скоро поняли, что стать такими-же как неевреи, они смогут только в том случае, если станут – хотя бы отчасти — антисемитами.
Здесь были возможны три различных решения: принять антисемитизм, то есть возненавидеть самих себя и собственное еврейство, от которого, увы, не дано избавиться; бежать от еврейства как от огня, забыть о нем, вытравить его из памяти своих потомков, то есть предпринять отчаянные усилия, чтобы избавиться от его “бессмысленного проклятия”; определенным компромиссом между двумя этими крайностями могло стать приятие антисемитизма, но лишь в той мере, в какой он обращен против других, “действительно порочных” евреев.
Последний вариант был характерен для адептов ассимиляции, считавших себя “людьми, а не евреями” и полагавшими возможным направить антисемитскую ненависть против темных, ограниченных, выделяющихся своим поведением и внешностью единоверцев.
Такой была неприязнь ассимилированных немецких евреев к ост-юден, то есть к религиозным по преимуществу выходцам из Восточной Европы. Эта неприязнь к помеченному проклятием Иному была призвана очистить “бывших” евреев в глазах их нового окружения. Затея не удалась, но сами “бывшие” долго верили в успех избранной ими тактики.
* * *
Было ли здесь одно только усвоение внешнего антисемитизма или нечто более глубокое и внутренне обусловленное?
Барух Курцвайль, автор известной книги “Ненависть к самим себе в еврейской литературе”, склонялся ко второму объяснению. Он полагал, что эмансипация, как таковая, явилась одним из выражений кризиса веры в контексте европейской культуры. Именно безверие сделало возможным либерализм, то есть равнодушное дозволение каждому члену общества оставаться при своей бессмысленной, но безвредной вере, если он был готов стать при этом честным и преданным гражданином своего государства.
Но если для большинства европейцев такое решение было в целом приемлемым, то для евреев утрата веры обернулась глубочайшим внутренним потрясением, поскольку они не обладали иной — государственно-политической — экцистенцией. Вера оставалась для них единственной формой самоопределения, и с ее утратой они возненавидели собственное бытие.
Таким образом, еврейский антисемитизм был обусловлен не только внешними, но и внутренними причинами. “Для еврея, утратившего веру в свое духовное призвание, становится сомнительным и отвратным его физическое бытие”, — писал Курцвайль. Сделавшись уязвимым для внешней хулы и возненавидев собственное существование, такой еврей с неподдельной яростью критикует, бичует, высмеивает историческое еврейство. Но и это – лишь часть более сложной картины. Ведь еврейская битва за бытие не началась с восхождением эмансипации.
Еврейский народ изначально, с самого своего рождения, стоял перед самым важным, самым подлинным экзистенциальным выбором: быть или не быть?
Его бытие – не факт, но возможность. Возможность выполнить повеление Всевышнего: “Жизнь и смерть предложил я тебе; выбери жизнь!”. И на протяжении тысячелетий в еврейском народе борются эти вечные силы самоутверждения и самоотрицания, бытия и небытия, жизни и смерти.
Мифы государства в пути
У секуляризованного еврея, пережившего колоссальную внутреннюю травму с утратой религиозной веры, оставалась единственная жизнеутверждающая возможность – сионизм.
Не самоотрицание, а утверждение своего исторического бытия. Не саморазрушение, а созидание себя и своего будущего. В этом виделась подлинная, великая надежда. И действительно, сионизм ослаблял столь естественную для остающегося в диаспоре секуляризованного еврея реакцию на собственное еврейство. Все ее варианты – ненависть к самим себе, энергичная ассимиляция или попытка направить острие антисемитской ненависти против других, “заметных” евреев – в равной мере были чужды сионистскому сознанию, утверждавшему еврейский выбор во всей его полноте. Сионизм декларировал еврейскую национальную гордость и индивидуальное чувство собственного достоинства каждого отдельного еврея.
Да, сионисты бросали вызов традиционной самоидентификации еврейства, но они никогда не предавались столь низким чувствам в отношении своих религиозных собратьев, как эмансипированные немецкие евреи, третировавшие ост-юден. И все-таки в самом сионизме была заложена скрытая интенция к самоустранению в качестве евреев, поскольку конечной целью движения объявлялась нормализация, то есть радикальное уподобление прочим народам, составляющим мировую семью. Что же до ненависти к самим себе, то ее выражением у сионистов становилось решительное отрицание галутного прошлого, всего исторического опыта еврейской диаспоры, и в декларациях подобного рода часто звучали легко узнаваемые антисемитские ноты.
“Трупы, загнившее человеческое семя, мятежники против жизни”, — писал о своих соплеменниках Шауль Чарниховский в поэме “У статуи Аполлона”. Ему вторил великий национальный поэт Хаим-Нахман Бялик: “Увял тот народ, позором исполнен и ядом, гнилью покрылся с макушки до пят”. Йосеф-Хаим Бренер восклицал с присущим ему угрюмым отчаянием: “Что мы, что есть наша жизнь? Что мы создали? Мы сделались маклерами имущества и спекулянтами духа!”.
В своем выразительном эссе “Самооценка” Бренер писал: “Можем ли сами мы не принять приговора тех, кто нас презирает? Поистине, мы достойны этого презрения… Можно ли не ненавидеть такой народ? Не презирать его?.. Можно ли, видя его перед своими глазами, не поверить любым, самым гнусным наветам, которые возводились на него издревле?”. А потому здесь, на обновленной земле Израиля, должен был появиться новый, преображенный еврей – даже и не “еврей”, а “израильтянин”, дабы различие между ним и его осрамленным галутным предком стало как можно более однозначным.
“Наше прошлое и наша былая культура не стоят ломанного гроша, и это обязаны твердо усвоить мы, оставшиеся, дабы начать здесь все с самого начала”, — поучал современников все тот же Бренер в своем очерке о писателе Бердичевском. А Хаим Хазаз проводил окончательное различие в своей “Проповеди”, заявляя: “Сионизм и иудаизм – отнюдь не одно и то же. Напротив, они решительно противоречат друг другу. Когда человек не может более оставаться евреем, он становится сионистом”. Два образа вдохновляли вершителей сионистской революции: мужественный, трудолюбивый первопроходец-халуц и – сабра, сладкий на вкус, но колючий на ощупь плод Ханаанской земли.
* * *
Однако и третий тип секулярной еврейской реакции на еврейство, то есть выделение и обличение “заметного” еврея, присутствовал в раннем сионистском сознании. В специфическом местном контексте эта реакция обращалась в первую очередь против последовательных националистов из числа сторонников Зеэва Жаботинского. Доминантным и, зачастую, единственно легитимным типом в сионистском движении был представитель левого лагеря, связывавший свои устремления с британской опекой или с Коминтерном. Правым же, то есть тем, кто требовал внятного и независимого национального самоопределения, доставалась роль обличаемых, “слишком заметных” евреев. Им приписывали склонность к насилию, грубость, узкое политическое мышление, чрезмерную увлеченность дешевой риторикой, сентиментализм. Это злобное мифотворчество достигло своего апогея в 1933 году, когда в песках возле Тель-Авива был убит неизвестными Хаим Арлозоров, начальник политического отдела Сохнута. Ответственность за это убийство была возложена на весь правый лагерь, в результате чего сторонники Жаботинского лишились своих позиций в сионистском движении. Они оказались на политических задворках, где им было суждено оставаться вплоть до победы Менахема Бегина на израильских выборах в 1977 году.
* * *
Почвой для этих изъявлений еврейского антисемитизма в сионистском контексте являлась все та же опустошенность лишенного веры сердца, которая была присуща секуляризованным выходцам из Европы. Бялик и Бренер, каждый по-своему, выразили ее в своих произведениях.
Но заполнит ли эту зияющую пустоту одна лишь еврейская государственность? Ни превратится ли она со временем в грубый гротеск? Не сбудется ли здесь пророчество Бялика: “Воспевая свое возрождение, игрищам предаваясь, к могиле потащимся мы”?
В те самые 30-е годы, когда столь явственно определились предпосылки грядущего кризиса, раввин Авраам-Ицхак ха-Коэн Кук пытался противопоставить зиянию еврейского безверия, огульному отрицанию своего исторического опыта, бессмысленной ненависти и жестоким расколам альтернативу религиозного сионизма, черпающего жизненные силы из прошлого и претворяющего их в настоящее ради желанного будущего. Его деятельность затрагивала глубочайшие и наиболее продуктивные пласты еврейского бытия, но внешне она оставалась на периферии сионистской идеологической практики. Именно поэтому мы обходим ее стороной в рамках данной статьи, посвященной доминантным тенденциям, зримым явлениям, логически завершенным процессам.
Мифы обновленного государства
Горькая историческая ирония состоит в том, что именно новый израильтянин – тот самый сабра, который столь решительно отверг свою связь с диаспорой и с ее культурным наследием, — воспроизвел в собственном поведении все три способа реакции на еврейство, характерных для травмированного эмансипацией галутного еврея. И не просто воспроизвел, но довел их до еще более радикальной логической завершенности.
Первый способ, то есть аналог последовательного самоотрицания и ассимиляции в диаспоре, находит выражение в тотальном подчинении израильтян западной и американской культуре, в утрате собственного голоса, в легкомысленном пренебрежении к еврейскому духовному и историческому наследию, в попытках раствориться в макрокультуре масс-медиа и хай-тека.
Второй представляет собой приятие антисемитского мифа, то есть откровенную ненависть к самим себе. В этой связи заслуживает упоминание смакование любых подробностей, рисующих коллективный портрет “гадкого израильтянина” (ха-исраэли ха-мехоар), столь характерное для нашей прессы. Здесь и бытовые детали, и поведение израильского туриста за границей, и политические самообвинения – короче, все то, что может хоть как-то дополнить данный портрет.
И, наконец, третий способ есть попытка переадресации антисемитской ненависти другим, “действительно порочным” израильтянам – тем, кого местное общественное мнение стремится выделить в изолированную, меченую группу: религиозным евреям, поселенцам, праворадикальным политическим силам. “Они, только они, а не все мы, заслуживают вашего справедливого гнева!”, — кричат либерально настроенные израильтяне, обращаясь к арабам и международному сообществу. Подобно эмансипированным немецким евреям, они рассчитывают, что пламя антисемитской ненависти коснется только “меченых” и пощадит их самих, но арабы, подобно нацистам, снова и снова доказывают им принципиальную неразделимость еврейской ответственности. Назовем эти типологические модели израильской реакции на извечное “проклятие” еврейства условными именами: стертый израильтянин, гадкий израильтянин и хитрый израильтянин.
Стертый израильтянин
Мечту о нормализации, составлявшую один из центральных пунктов сионистской идеологии, Израилю осуществить не удалось. Израиль так и не стал одним из государств мира, таким же, как все остальные. Вместо этого он превратился в самое одинокое государство, в средоточие международной напряженности, в политический фактор, исчезновение которого было бы в интересах многих держав – и не только арабов. Более того: в Израиль вонзил свои цепкие когти антисемитский миф, который, будучи сам порождением и наследием нацизма, глумливо именует еврейское государство “нацистским”. Раздавленный мощью этого злобного мифа, израильтянин бежит к самоотрицанию, рассчитывая укрыться в лабиринтах глобальной культуры хай-тека. (От переводчика: здесь заслуживает упоминания недавний эпизод, связанный с проведением конкурса пианистов им. Артура Рубинштейна. Журналисты обратили внимание на то, что в этом иерусалимском конкурсе с каждым годом принимает участие все меньше и меньше израильских исполнителей, и поинтересовались причинами данного явления. Один из организаторов конкурса дал им следующий ответ: “В прежние времена музыкальное образование было для евреев способом вырваться из гетто, и именно этому мы обязаны появлением целой плеяды звезд мировой исполнительской культуры. Теперь же еврейские родители видят для своего ребенка иную дорогу, позволяющую вырваться из израильского гетто. Это знание английского языка и технологическое образование, то есть то, что позволяет найти работу в любой точке Земного шара”). В политической же плоскости выражением данной тенденции к самоустранению становится доктрина “Нового Ближнего Востока”, сформулированная Шимоном Пересом: “Не сердитесь на нас, мы вовсе не сионистское государство, а всего лишь экономический проект, многообещающий start-up, сулящий обильную прибыль всему региону”. На это арабы отвечают Пересу и его единомышленникам: “Не выйдет! Нас на мякине не проведешь. Все вы – евреи и израильтяне. На место!”
Гадкий израильтянин
Неудача вышеописанной тактики заставляет израильтянина, определяющего себя и свое бытие через принадлежность к глобальной культуре, усвоить местную версию антисемитского мифа, объявляющую Государство Израиль порождением зла, отрыжкой загнивающего колониализма, той самой опухолью на теле Ближнего Востока, которой его считают арабы. Именно здесь – истоки концепции “первородного греха”, представляющей в уродливом свете рождение еврейского государства и его героическую Войну за независимость. В рамках этого мифа на Израиль возлагается ответственность за появление проблемы палестинских беженцев, за возникновение арабо-израильского конфликта, за “оккупацию”. ЦАХАЛ, средоточие сионистского этоса, изображается как гнилое болото, исторгающее зловоние жестокости, насилия, тупости и коррупции.
В рамках данной статьи невозможно всерьез говорить о том, чем обусловлено появление и усвоение этого злобного антисемитского мифа. Важно, однако, отметить, что он особенно популярен в академических и журналистских кругах. В его распространении играют решающую роль именно те средства, которые обязаны самим своим существованием Государству Израиль: субсидируемое правительством искусство, пресса и телевидение, исторические, социологические, политологические кафедры израильских университетов.
Хитрый израильтянин
Что же до “хитрого” израильтянина, то он, как мы уже отмечали, признает обвинения в адрес Израиля, но пытается переложить их на “темные силы”, с которыми сам он неустрашимо борется в израильском обществе: на религиозных евреев, на поселенцев и на так называемых правых экстремистов.
Именно этот путь позволяет найти удачное сочетание между чувством собственной принадлежностью к просвещенному, прогрессивному миру и – тотальным самоотрицанием. Читатель помнит, что правые в Израиле несут на себе клеймо реакции еще с тех времен, когда еврейского государства не существовало. Ортодоксальный еврей считается темным и невежественным еще со времен “отрицания галута”. Новым фрагментом в этой мозаике стали после Шестидневной войны поселенцы – или, в более широком смысле, религиозные сионисты.
За исключением своих вязаных кип, эти люди ничем не отличаются от положительных героев израильского национального этоса – первопроходцев, киббуцников и мошавников. Члены молодежного движения “Бней-Акива” до сих пор обращаются друг к другу с “приветом Торы и труда”. Им, казалось бы, самое место по “правильную” сторону баррикад. Но они были религиозными сионистами и остались таковыми в постсионистскую эпоху, когда и религия, и сионизм утратили свой престиж в глазах большинства израильтян, а в глазах интеллектуальной элиты сделались синонимом злокачественного “нарратива”.
Земля Израиля, народ Израиля и Тора Израиля – три глубочайших основания еврейской жизни на протяжении тысячелетий – превратились в три обвинительных пункта: культ почвы, темный национализм и религиозный фанатизм. Эти пункты впитали в себя злобную энергию антисемитского мифа, и оптимисты в вязаных кипах, привыкшие к тому, что их считают симпатичным исключением из общего религиозного правила, вдруг обнаружили у себя на челе тройной терновый венец: мессианские фанатики, грабители арабской земли, противники мира. “Жестокая и тупая мессианская секта, явившаяся из самого темного угла иудаизма, угрожает разрушить все, что нам дорого и свято, — сказал о них Амос Оз в 1989 году. – Она навязывает нам безумный культ крови. Это еврейская “Хизбалла”, это жестокие фанатики и ненавистники свободы”. Писатель был готов потом объяснить, что он имел в виду не всех религиозных сионистов, а только поселенческих экстремистов. Но логика злобного мифа не ищет различий, да и можно ли их отыскать, если каждый поселенец – представитель семьи, проживающей в Иерусалиме, Тель-Авиве, Тивоне, иногда – во всех перечисленных городах одновременно.
Как правило, он имеет те же политические убеждения, что и его родственники. Он не выделяется какой-то особой тягой к насилию, и если сравнить реакцию поселенцев на арабский террор с тем, как ведут себя в аналогичных случаях жители Хадеры или, скажем, Нацрат-Илита, то поведение поселенцев покажется удивительно сдержанным. Разумеется, в них чаще стреляют, и, соответственно, им чаще приходится сталкиваться с насилием, но это не превращает их в “жестокую секту”. Я не стану вдаваться здесь в обстоятельства, вызвавшие появление “еврейского подполья” в 80-е годы, и в дело д-ра Гольдштейна. Скажу лишь, что обе истории были раздуты до чудовищных, сверхъестественных масштабов именно потому, что они служили злобному мифу и воспринимались как его подтверждение.
Их не пытались рассматривать как реакцию затравленного, истерзанного террором еврейского населения на действия арабских бандитов. И уж тем более их не пытались понять как реакцию евреев, придавленных тяжестью неонацистского мифа, особенно ощутимой в тех местах, которые сущностным образом формируют еврейскую национальную личность. В целом же этот миф о жестоком, танцующем на крови право-религиозном фанатике, о живущем в роскоши и непременно за чей-то счет поселенце – откровенная ложь, в которой сплелись разнообразные оттенки еврейского антисемитизма, произрастающего из декларативной экзистенциальной опустошенности нового израильтянина.
Голодный миф
История этого мифа не завершается обыденным шельмованием. Злобный миф подобен голодному зверю, он ищет себе все новой и новой пищи, он охотится за доказательствами. И когда поселенцы таких доказательств мифотворцам не предоставляют, последние перестают быть просто рассказчиками и превращаются в режиссеров. Они сами ставят спектакль, который обеспечит нужную пищу взращенному ими зверю. Начиная с 1988 года стали одна за другой появляться фиктивные организации с намеренно отталкивающими названиями: “Меч Гидеона”, “Меч Давида”, НЕФЕЦ (“Ноар фашисти цийони” или “Фашистская сионистская молодежь”), ЭЯЛ (“Иргун йегуди лохем” или “Еврейская боевая организация”). Эти структуры похвалялись грубыми, хулиганскими действиями в отношении арабов; их немногочисленные, но очень заметные члены разгуливали с ножами, кастетами и дубинками, били стекла арабских машин, переворачивали рыночные лотки. На правых демонстрациях стали появляться плакаты и лозунги подчеркнуто провокационного содержания.
Согласно отчету комиссии Шамгара, расследовавшей обстоятельства убийства Ицхака Рабина, организатором всех этих групп был агент-провокатор ШАБАКа Авишай Равив. Перечисленные организации существовали скорее в виртуальном, нежели в физическом пространстве, но их деятельность воспринималась широкими общественными кругами как доказательство брутальных инстинктов право-религиозного, поселенческого лагеря.
Сами поселенцы наблюдали за происходящим с тревогой и недоумением. Им казалось, что расплодившиеся экстремистские группы представляют собой злобную карикатуру на них самих. Кривое зеркало, в которое они смотрятся, улавливают черты гротескного сходства, но не узнают себя. Не имея лучшего объяснения происходящему, поселенцы считали горлопанов Авишая Равива свихнувшимися маргиналами, не представляющими серьезной угрозы. А тем временем события обретали все более странный характер.
Члены “тайных” организаций устраивали свои зловещие церемонии прямо перед телекамерами. Они безбоязненно приглашали журналистов в организуемые ими лагеря, где подростков учили обращаться с оружием. Все громче звучали угрозы в адрес известных общественных деятелей. И из того же источника, то есть, в первую очередь, из уст самого Равива лился поток подстрекательской пропаганды, направленной против покойного премьер-министра Рабина.
В Хевроне распространялись листовки организации ЭЯЛ, в которых говорилось, что Рабин должен быть предан смерти. Корреспондентам, присутствовавшим на проходившей в Иерусалиме демонстрации протеста, были представлены плакаты, изображающие главу правительства в форме офицера СС. Молодой человек по имени Игаль Амир выслушивал от своего товарища Авишая Равива частые поучения, суть которых сводилась, как правило, к одному: Рабина надо убить. Распропагандированный таким образом, Амир направился в ноябре 1995 года на тель-авивскую площадь Царей Израилевых, где проходила левая манифестация при участии премьер-министра, и ко всеобщему изумлению осуществил свой злодейский замысел. Рабин был убит.
Это событие заставило содрогнуться израильское общество и, разумеется, стало в его глазах окончательным доказательством низости и жестокости право-религиозного лагеря. Возможно, именно соответствие вынашиваемых Игалем Амиром планов злобному мифу послужило причиной того, что задуманное им преступление не было своевременно пресечено, хотя ШАБАК должен был знать от своего осведомителя Авишая Равива о его намерениях. И если убийство премьер-министра, как таковое, не предусматривалось, то соблазн уличить правого террориста, предпринимающего попытку покушения на Рабина, мог оказаться достаточно велик. За убийцей никто не стоял, он действовал в одиночку и не мог опереться на мнение сколько-нибудь авторитетных руководителей право-религиозного лагеря, но это не помешало взвалить вину за совершенное им преступление на всех поселенцев и на сочувствующие им круги. Убийство Рабина очень удачно вписывалось в мифологический контекст, предписывающий правым вести себя именно таким образом. “Мы не забудем, кто убил, и кто послал убийцу!”, — твердили левые демагоги. На прилавках книжных магазинов появился фундаментальный пасквиль “Осел мессии”, автор которого поставил своей задачей доказать, что религиозный еврей в силу своего воспитания, веры и культурного багажа был просто обязан дойти до этого преступления.
Труды подобного рода сделались последним словом израильской публицистики, заговорившей языком откровенной антисемитской пропаганды. Религиозные сионисты были поставлены перед необходимостью каяться и оправдываться, порицать свое собственное мировоззрение, клеймить свое воспитание – от детского сада до университетской скамьи. Под тяжестью совершившейся трагедии многие в национально-религиозном лагере сочли выдвинутые обвинения справедливыми, признали свою вину, искали виновных рядом с собой. Но даже самое искреннее покаяние помочь не могло: вина оставалась вечной и неизбывной. В результате убийства Рабина содержательная дискуссия по общественно-политическим вопросам стала в принципе невозможна.
В чем призвание народа Израиля? В чем смысл нашего существования в этой стране? Каково надлежащее отношение евреев к Торе? Надо всеми этими вопросами расстелился тяжелый, удушливый смог антисемитского мифа. Мы до сих пор не оправились от этого шока. Нам до сих пор дозволяется рассуждать лишь о мерах обеспечения безопасности, партиях, выборах, распределении должностей, но не о сущностных вопросах. Как народ, мы буквально лишились своей души, вместо которой остались нам прогрессивные технологии и еще более прогрессивные масс-медиа.
Я очень надеюсь, что это убийство не будет забыто. Травма подобного рода не должна быть загнана в подсознание, она обязана оставаться в фокусе пристального внимания – до тех пор, пока не выявится весь ее смысл, все ее обстоятельства. Но я так же надеюсь, что туман злобного, отупляющего мифа со временем рассеется. Избавившись от этого наваждения и смиренно склонив головы, мы сможем тогда сесть напротив друг друга, чтобы вместе задуматься над тем, как отстраивать наши руины.
* * *
Таково на сегодняшний день положение вещей. Снаружи завывают грозные ветры: арабы без устали раздувают пламя злобного мифа, используя с этой целью любую международную трибуну, и мировая пресса со сдержанным антисемитским сочувствием отвечает “Аминь!”. А внутри – одна часть израильтян спешит присоединиться к этому “Аминь!”, другая признает обвинения, но пытается отвести их от себя: “Вы правы, но в этом повинны не мы, не здоровое большинство, а реакционные, националистические элементы, известные своей склонностью к необузданному насилию”.
И многотысячелетний миф о темном, кровожадном еврее обретает новую силу. И слезы Господни готовы пролиться вновь.
Разделительная полоса
Если мы ограничимся только тем, что просто назовем это явление еврейским антисемитизмом, то наверняка не скажем всей правды. Существует принципиальная разница между самоуничижением евреев и тем злобным, из чужого сердца вышедшим мифом, который разгуливает за нашим порогом. Еврейский народ наделен редким даром тотальной, безжалостной самокритики. “Мы грешнее любого народа, устыдимся более всякого поколения”, — говорит еврей в покаянной молитве. Но этот дар приносит добрые плоды только в том случае, когда он сопряжен с глубочайшим самоутверждением: “Блаженны мы, как хороша доля наша и как прекрасно наше наследие!”. В этом самоутверждении – не грубое национальное эго, а, напротив, чувство собственного ничтожества, позволяющее обрести место в Божественном пространстве и утвердиться в вечности, которая не обманет.
Наша повседневная действительность не способствует пробуждению этого чувства, а “всеобщая” культура каждого поколения, наш вечный Египет, препятствует ему всеми своими силами. И порой лишь безжалостное самоуничижение очищает чувства и мысль настолько, чтобы приблизиться к отрицанию, из которого вырастает подлинное бытие. Личное, национальное, государственное. Речь идет о трудной, бесконечной задаче, и нередко случается, что усталые руки падают, сердцами овладевает отчаяние. В этом можно уловить отголоски усталости, охватившей вышедших из Египта при столкновении с Амалеком: “А ты был устал, истомлен, и не убоялся Бога”.
В такие моменты ко многим приходит соблазн уюта и отдохновения в лоне внешней культуры, не выдвигающей столь суровых требований, не взыскующей столь высокого напряжения чувств, не обязывающей к повседневному бодрствованию. Внешняя, “всеобщая” культура кажется в такие моменты непостижимо естественной, текущей мерным, спокойным потоком. И, устремившись вовне, свойства еврейской души действуют привычным им образом, сопрягая самоуничижение с восхищением. Себе же и своему еврейству отвернувшийся оставляет только горькую критику, которая теперь, в отрыве от фундаментального самоприятия, меняет свою природу, превращаясь в злобное, стороннее обличение. Что же до ненависти к Израилю, которую питают народы мира, то она представляет собой не самокритику, а ее противоположность – отрицание Иного.
Национальное бытие народов грубее и достовернее еврейского бытия. Им свойственно утверждаться, отрицая чужое бытие, одолевая его насилием и войной. И против евреев, воплощающих в этом мире Иное, данная интенция бывает обращена как идея тотального истребления.
Свой роман с чужой культурой евреи начинают с самоуничижения и восхищения, но со временем они реагируют на порочность грубой национальной стихии и, сами того не замечая, превращаются в критикующий, подрывной элемент. Они пытаются исправить изнутри усвоенную ими культуру, но окружающие очень часто не желают еврейской правки, и это лишь обостряет коренящееся в их сердцах чувство неприязни к Иному.
Иногда неприязнь подобного рода остается “нормальной” (Фараон и Ахашверош), но бывает, что она облекается в одержимость Амана. “И было после этих событий – возвеличил царь Ахашверош Амана, сына Аммдаты, агагиянина”. “После этих событий”, то есть после общего пира, объединившего евреев с царедворцами Ахашвероша; после того, как они уподобились прочим народам его империи и возмечтали забыть о своем призвании.
Аман подставляет евреям кривое зеркало, в котором отражена их интенция к самоустранению: “Вы хотели устраниться приятно и безболезненно? Нет, вам придется проделать это как следует — с унижением, страданием и болью”. Но под давлением амановой ненависти, перед лицом задуманного злодеем тотального уничтожения в еврейском народе заново пробуждается жажда самоприятия, самоутверждения. Именно в этом – сердцевина истории, изложенной в библейской книге Эстер. Сокровенная логика праздника сброшенных масок. Рассуждая на данную тему, важно остерегаться ошибочных заключений.
В корне неверен тезис о том, что Израиль сам вызывает появление Амалека, а потому – сам он повинен в своей судьбе, и нет на враге никакой ответственности. Все, что мы говорили о бегстве евреев от самих себя, представляющем их несомненный грех, имеет силу в провиденциальном контексте. На физическом же и на политическом уровнях выдвигаемые против евреев обвинения всегда лживы.
В своем отношении к народам мира отвернувшиеся от самих себя евреи неизменно исполнены лучших намерений, и именно это заводит их в роковой тупик. Но, вернувшись на провиденциальный уровень, где еврейская вина несомненна, мы должны будем подчеркнуть, что там никто никого ни к чему не принуждает. Ни индивидуум, ни нация не могут сложить с себя ответственность за собственные решения перед лицом Благословенного Судьи. Своим поведением евреи часто ставят народы мира перед необходимостью определенного нравственного выбора, но этот выбор носит автономный характер. Ничто не принуждало немецкий народ к избранной им для себя роли Амалека. Французы и венгры тоже не славятся добрыми чувствами к Израилю, но именно немцы, как нация, решили пройти этот путь до конца. И даже после этого всякий отдельный немец был свободен в своем индивидуальном нравственном выборе: Гольдхаген убедительно доказал, что к роли палача никто не был насильственно принуждаем.
Да, еврейское самоустранение и самоотрицание есть тяжкий грех в отношении возложенного на нас призвания, но только в свете этого призвания он может быть по-настоящему понят: “И увидит весь народ грозное дело Господне, которое Я творю с тобой” (Шемот 34;10). В конечном счете, нашей подлинной задачей является не взгляд вовне, попыткой которого можно считать данную статью, но обращенность к внутреннему еврейскому содержанию. Это содержание мы призваны осветить таким светом, который прогонит любую тьму, заполнит всякую пустоту и – тем самым – устранит Амалека.
Да будет воля и милость Господня к нашему скорейшему освобождению.
Перевел с иврита Дов Конторер
![גם ראש הממשלה בגין בא להתרשם מהמבצר שנכבש (צילום: דובר צה"ל)](https://i0.wp.com/www.ynet.co.il/PicServer3/2012/05/25/3947120/YE0592402&91;1&93;_wa4.jpg "גם ראש הממשלה בגין בא להתרשם מהמבצר שנכבש (צילום: דובר צה"ל)")
Ontario14
Дагеш 
Недавние комментарии