Йорам Хазони. Достоинство Национализма

Аннотация

«…Подобно фараонам и вавилонским царям, римским императорам и Римско-католической церкви вплоть до наших дней, а также марксистам прошлого века, либералы тоже обладают собственной великой теорией о том, как принести мир и экономическое процветание человечеству путем ликвидации всех границ и объединения человечества под их собственным универсальным правлением…»

«…Есть история, которую матери рассказывают своим детям про то, как рождаются младенцы. Они рассказывают, что, когда наступает время, аист приносит новорожденного ребенка на порог своего нового дома. Нет родителей, считающих эту историю правдивой…Точно так же есть история, которую преподаватели политики, права и философии рассказывают своим студентам по поводу рождения государств. Они рассказывают, как живущий абсолютно свободно человек соглашается вместе с бесчисленными другими людьми сформировать правительство и подчиниться его диктату…И каждый день мы видим, сколько вреда свершается во внутренней политике и иностранных делах действиями государственных мужей, которые продолжают полагаться на этот миф в процессе принятия решений от имени государства…»

Вышедшую в сентябре 2018 г. книгу израильского политического философа Йорама Хазони, «Достоинство Национализма» («The Virtue of Nationalism») мгновенно объявили самой важной публикацией консервативной мысли со времен знаменитой книги Хантингтона «Столкновение цивилизаций». Это, действительно, невероятно смелая работа в век политкорректности и оглядки на либеральный консенсус. Только классик, которым, видимо, Хазони стал, может позволить себе отстаивать определённую концепцию мироустройства. — систему национальных государств. По Хазони, строй национальных государств, каждое из которых контролируется только одной нацией, возник в последние 400 лет как часть протестантского мироустройства Западного мира, которое, в свою очередь, черпало вдохновение в библейских сюжетах. Модное ныне понятие «государство всех граждан» не является жизнеспособной альтернативой. Реальная альтернатива — империя, в направлении которой развивается последние десятилетия Европа. 

Книга философски серьезна и, обсуждая причины лояльности и патриотизма граждан государству, зарывается в глубокие пласты человеческого сознания. Она написана в момент неожиданного взрыва американского, британского и восточно-европейского национализма и дышит надеждой. Сейчас, когда маятник качнулся в сторону либеральной реакции, да послужит убежденность автора духовной поддержкой всем нам.

За истекшие 2 года ее перевели более, чем на 10 языков. Наступило время и для русского.

Перевод с английского: Марк Эппель

Содержание

Введение. Возвращение Национализма. 4

Часть I. Национализм и западная свобода. 11

I: Два видения мирового порядка. 11

II: Римская церковь и ее Видение Империи. 13

III: Протестантская организация Запада. 14

IV: Джон Локк и либеральный миропорядок. 17

V: Дискредитация национализма. 21

VI: Либерализм как империализм.. 23

VII: Националистические альтернативы либерализму. 27

Часть II. Аргументы в пользу национального государства. 30

VIII: Два типа политической философии.. 30

IX: Основы политического строя. 31

Х: Как в реальности рождаются государства. 38

XI: Бизнес и семья. 41

XII: Империя и анархия. 44

XIII: Национальная независимость как принцип политического порядка. 48

XIV: Достоинства национального государства. 53

XV: Миф о Федеральном Государстве. 68

XVI: Миф о нейтральном государстве. 75

XVII: Право на Национальную Независимость?. 81

XVIII: Некоторые принципы режима национальных государств. 85

Часть III. Анти-национализм и ненависть. 92

XIX: Является ли наличие ненависти аргументом против национализма?. 92

XX: Антиизраильские кампании бичевания. 93

XXI: Иммануил Кант и Парадигма Анти-национализма. 94

XXII: Два урока Аушвица. 97

XXIII: Почему нет протестов против гнусностей Третьего мира и ислама. 100

XXIV: Великобритания, Америка и другие вызывающие сожаление нации. 102

XXV: Почему империалисты ненавидят. 104

Заключение. Достоинство национализма. 108

Введение. Возвращение Национализма

Политика Британии и США разворачивается в сторону национализма. Это многих беспокоит, особенно в образованных кругах, где глобальная интеграция долгое время виделась как требование политической разумности и морального приличия. С их точки зрения голосование Великобритании за выход из Европейского союза и риторика Вашингтона «Америка прежде всего» знаменуют возврат к более примитивному этапу истории, когда призывы к войне и расизм высказывались открыто и могли определять политическую повестку наций. Опасаясь худшего, общественные деятели, журналисты и ученые самым суровым образом осуждают возвращение национализма в американскую и британскую общественную жизнь.

Но национализм не всегда понимался как зло, в отличие от нынешнего общественного дискурса. Всего лишь несколько десятилетий назад национализм в политике ассоциировался с широтой взглядов и великодушием. Сторонники прогресса считали «Четырнадцать пунктов» Вудро Вильсона и Атлантическую хартию Франклина Рузвельта и Уинстона Черчилля декларациями чаяний человечества, обещающими национальную независимость и самоопределение порабощенным народам мира, и именно поэтому считались выражением национализма. Консерваторы от Тедди Рузвельта до Дуайта Эйзенхауэра также говорили о национализме как о благе, и в свое время, консерваторы приветствовали Рональда Рейгана и Маргарет Тэтчер за «новый национализм», который они привнесли в политическую жизнь. В других странах государственные деятели от Махатмы Ганди до Давида Бен-Гуриона возглавляли национальные политические движения и завоевали всеобщее восхищение и уважение, приведя свои народы к свободе.

Несомненно, государственные деятели и интеллектуалы, проповедовавшие национализм несколько поколений назад, знали о нем что-то значительное, а не просто пытались вернуть нас к более примитивному этапу истории, к разжиганию войны и к расизму. Что же такое они видели в национализме? Есть на удивление мало попыток ответить на этот вопрос, как в общественной сфере, так и в академических кругах.

Мой собственный опыт позволяет мне немного разобраться в предмете. Ибо я всю свою жизнь был еврейским националистом и сионистом. Как и большинство израильтян, я унаследовал это политическое мировоззрение от своих родителей, бабушек и дедушек. Моя семья приехала в еврейскую Палестину в 1920-х, начале 1930-х гг. с целью создания там независимого еврейского государства. Им это удалось, и я прожил большую часть своей жизни в стране, основанной националистами и до сих пор управляемой, в основном, националистами. За эти годы я был знаком с очень многими националистами, в том числе общественными деятелями и интеллектуалами как в Израиле, так и в других странах. И хотя не все в них мне было по вкусу, в целом я глубоко восхищался этими людьми за их преданность и отвагу, их здравый смысл и моральную порядочность. Для них национализм это не какая-то непонятная политическая болезнь, периодически захватывающая страны без уважительной причины и плохо заканчивающаяся, как, кажется, думают ныне многие в Америке и Великобритании. Для них это была известная политическая теория, на которой они выросли. Это была теория того, как должен быть устроен мир политически. О чем же говорит эта националистическая политическая теория? Национализм, на котором я вырос, это принцип, согласно которому мир считается управляемым наилучшим образом, когда нации могут определять свой собственный независимый курс, культивируя свои собственные традиции, и беспрепятственно следовать собственным интересам. Он противоположен империализму, стремящемуся принести мир и процветание, максимально объединив человечество в единый политический режим. Я не думаю, что аргументы говорят однозначно в пользу национализма. Аргументы могут быть приведены в пользу каждой из этих теорий. Чего нельзя сделать, не напуская тумана, так это избежать выбора между двумя этими позициями. Либо вы в принципе поддерживаете, как идеал, международное правительство, т.е. режим, навязывающий свою волю подчиненным нациям в тех случаях, когда официальные представители режима считают это необходимым; либо вы считаете, что нации должны иметь право свободно выбирать свой собственный курс в отсутствии такого международного правительства и режима.

Эти дебаты между национализмом и империализмом вновь приобрели актуальность с падением Берлинской стены в 1989 г. Борьба с коммунизмом закончилась, и умы западных лидеров занялись двумя великими империалистическими проектами. Первый это Европейский Союз, постепенно лишающим свои страны-члены той власти, которая обычно ассоциируется с политической независимостью. А второй — проект установления американского «мирового порядка», в котором страны, не соблюдающие международное право, будут принуждаться к этому под давлением, как правило, американской военной мощи. Эти проекты являются империалистическими (хотя их сторонники не любят их так называть) по двум причинам. Во-первых, их цель — вывести принятие решений из рук независимых национальных правительств и передать их в руки международных организаций и правительств. И, во-вторых, как сразу видно из написанных (как отдельными личностями, так и поддерживающими организациями) бумаг, эти усилия являются частью политической традиции, черпающей свое историческое вдохновение в Римской империи, Австро-Венгерской империи и Британской империи. Например, аргумент Чарльза Краутхаммера в пользу американского «всеобщего господства», написанный на заре указанного периода, призывает Америку создать на земле «супер-суверен», который будет контролировать «вечные протесты… суверенов» конкретных народов. Краутхаммер использует латинский термин pax Americana для описания этого видения, ссылаясь на образ Соединенных Штатов как нового Рима. Как Римская империя, предположительно, установила pax Romana (или «римский мир»), который обеспечил безопасность и покой для всей Европы, так и Америка ныне обеспечит безопасность и тишину для всего мира.

Это цветение империалистических политических идеалов и проектов в последнем поколении должно было бы вызвать ожесточенные дебаты между националистами и империалистами по поводу того, как следует организовать мир политически. Но до недавнего времени дискуссии подобного рода в основном избегались. С тех пор когда Маргарет Тэтчер была свергнута ее собственной партией в 1990 г. за выражаемые ею сомнения по поводу Европейского Союза, практически никто из деятелей, обладающих влиянием в Америке и Европе, не проявлял интереса к борьбе с миропониманием, лежащим в фундаменте этих проектов империй-близнецов. Это сверхъестественное равнодушие позволило Европейскому Союзу и американскому «мировому порядку» продвигаться вперед, не вызывая бурных общественных дебатов. В то же время, политические и интеллектуальные представители этих проектов осознавали, что европейцам может не понравиться перспектива новой «Германской империи»; даже такой, которая номинально управляется из Брюсселя. Они также помнили, что американцы часто отвергали идею «американской империи». В результате почти все публичные обсуждения этих усилий проходили на туманном новоязе, пронизанном такими эвфемизмами, как «новый мировой порядок», «все более тесный союз», «открытость», «глобализация», «глобальное управление», «объединение», «суверенитет», «порядок, основанный на правилах», «универсальная юрисдикция», «международное сообщество», «либеральный интернационализм», «транснационализм», «американское лидерство», «американский век», «однополярный мир», «незаменимая нация», «гегемон», «субсидиарность», «игра по правилам», «правильная сторона истории», «конец истории» и т. д. Все это длилось целое поколение, пока, наконец, значение этих фраз не стало доходить до сознания широкой общественности с последствиями, которые мы сейчас видим. Ведет ли проявление националистических настроений в Британии и Америке к лучшему, еще неизвестно. Но можно согласиться с тем, что время пустой болтовни прошло. Начинается спор между национализмом и империализмом. Империализм и национализм — грозные противоборствующие идеалы, в прошлом соперничавшие друг с другом. И они возобновили свой старый конфликт в наши дни. Каждая из этих позиций заслуживает того, чтобы ее тщательно и с должным уважением обдумали. В том числе, говорили о них прямо и недвусмысленно, чтобы мы все могли понять, о чем идет разговор. Будем надеяться, что эти давно назревшие дебаты будут проводиться откровенно, аргументированно и ясно.

Я написал эту книгу, чтобы изложить причины, почему мы националисты. Чтобы обсуждение было как можно более ясным и понятным, я буду понимать «глобализм» таким, каким он, очевидно, и является — версией старого империализма. И точно так же я не буду тратить время, пытаясь сделать национализм красивее, назвав его «патриотизмом», как это делается сегодня в кругах, где национализм почитается чем-то неприличным. Обычно под патриотизмом понимается любовь или лояльность человека к своей независимой нации. Термин национализм можно использовать таким же образом. Так говорят об итальянском национализме Мадзини или индийском национализме Ганди. Но национализм может пониматься и шире. Как я уже говорил, давняя традиция использует этот термин для обозначения теории наилучшего политического мироустройства, то есть антиимпериалистической теории, стремящейся создать мир свободных и независимых наций. Именно таким образом я буду использовать его в этой книге.

Как только события станут рассматриваться в свете этого давнего противостояния двух непримиримо противоположных способов мышления о политическом миропорядке, так весь предмет станет легче понимаем, и может возникнуть более разумная дискуссия.

Моя аргументация следующая.

В первой части книги — «Национализм и западная свобода» — я очерчу исторические рамки, позволяющие понять противостояние между империализмом и национализмом в том виде, как оно развивалось среди западных государств. Я познакомлю читателя с различие между политическим миропорядком, основанным на национальных государствах, стремящихся контролировать лишь одну нацию; и миропорядком, чья цель — принести мир и процветание, объединив человечество единым политическим режимом, каковым является имперское государство.

Это различие занимает центральное место в политической мысли еврейской Библии («Ветхого Завета»). С началом Реформации это видение вдохновило на отказ от власти Священной Римской империи такие национальные государства, как Англия, Нидерланды и Франция. Так начался четырехвековой период, в течение которого народы Западной Европы и Америки жили в условиях новой протестантской конструкции политического мира, в которой национальная независимость и самоопределение стали рассматриваться как основополагающие принципы. В действительности, эти принципы стали видеться как одно из самых драгоценных человеческих завоеваний и фундамент всех наших свобод. Миропорядок, основанный на независимых нациях, позволил «экспериментирование» с различными формами самоуправления, религии и культуры, что принесло пользу всему человечеству.

В эпоху Второй мировой войны многие все еще считали принцип национальной свободы ключом к справедливому, многоцветному и относительно мирному сосуществованию. Но Гитлер все это изменил. И сегодня мы пожинаем последствия этого, когда постоянно повторяют упрощенный нарратив, утверждающий, будто «национализм стал причиной двух мировых войн и Холокоста». И кто же теперь захочет быть националистом, если национализм означает поддержку расизма и кровопролития в невообразимых масштабах?

Учитывая, что национализм считается причиной величайшего зла нашей эпохи, неудивительно, что старые интуиции в пользу национальной независимости постепенно ослабели и дискредитировались. Сегодня многие считают преданность человека национальному государству и его независимости чем-то не только ненужным, но даже подозрительным с точки зрения морали. Многие больше не считают лояльность к нации и ее традициям надежным фундаментом, на котором строятся законы, по которым мы живем, регулируем экономику и принимаем решения по вопросам безопасности и обороны; на котором устанавливаются общественные нормы, касающиеся религии и образования, и принимаются решения о том, кто и где будет жить. Эти ‘многие’ воображают себе новый мир, в котором либеральные теории верховенства закона, рыночной экономики и прав личности (все то, что развилось во внутреннем контексте таких национальных государств, как Великобритания, Нидерланды и Америка) рассматриваются как универсальные истины и считаются подходящей основой для международного режима, делающего независимые национальные государства ненужными. Иными словами, предлагается новая «либеральная империя», которая заменит старый протестантский миропорядок, основанный на независимых национальных государствах. Предполагается, что именно такая империя спасет нас от зла ​​национализма.

Но верно ли сторонники нового имперского мышления описали, что такое национализм и откуда он взялся? Правы ли они, приписывая национализму величайшее зло прошлого века? И действительно ли решение проблемы это обновленная империя?

Мне представляется все это крайне сомнительным. И во второй части — «В пользу национального государства» — я выступаю за то, чтобы рассматривать мир, основанный на независимых национальных государствах, как наилучший политический порядок, доказывая, почему следует отвергнуть модный ныне империализм. Эта часть книги предлагает философию политического миропорядка, которая сравнивает три соперничающих способа мировой политической организации: кланово-племенной строй, встречающийся практически во всех догосударственных обществах; международное устройство под эгидой имперского государства; и строй, состоящий из независимых национальных государств.

Наиболее современные попытки сравнения «глобалистского» политического порядка с миропорядком национальных государств фокусировались на предполагаемых преимуществах единого юридического мирового режима в области экономики и безопасности. Но в соответствии с точкой зрения, которую я здесь защищаю, аргументы, основанные лишь на экономике и безопасности, слишком узки, чтобы дать адекватный ответ на вопрос о наилучшем политическом устройстве. Ведь, многое из того, что происходит в политической жизни, мотивируется проблемами, проистекающими из нашего членства в сообществах типа семьи, племени и нации. Люди рождаются в этих коллективах или воспринимают их в качестве своих позже на жизненном пути и связаны с ними сильными узами взаимной лояльности. Фактически, мы начинаем рассматривать эти коллективы как неотъемлемую часть самих себя. Многие, если не большинство, политических целей проистекают из ответственности и обязанностей, которые, в наших ощущениях, мы несем не перед самими собой как личностями, а перед расширенным «я», включающим нашу семью, племя или нацию. Сюда входит забота о жизни и имуществе членов сообщества, которому мы верны. Нас также сильно мотивируют общие заботы, которые в этом смысле не являются физическими: необходимость поддерживать внутреннюю сплоченность семьи, племени или нации, а также необходимость укреплять ее уникальное культурное наследие и передавать его следующему поколению.

Мы не можем аккуратно выразить эти аспекты политической мотивации человека лишь в терминах человеческого желания защитить свою жизнь, личную свободу и собственность. Фактически, каждый из нас хочет и нуждается в чем-то еще, что я предлагаю назвать коллективным самоопределением: свобода семьи, племени или нации. Это свобода, которую мы ощущаем, когда коллектив, которому мы преданы, набирает силу и развивает те особые качества и характеристики, которые придают ему уникальное значение в наших глазах.

В либеральной политической традиции желания и потребности в таком коллективном самоопределении обычно рассматриваются как примитивные и необязательные. Предполагается, что пришествие современной эпохи освобождает людей от такого рода мотиваций.

Но я утверждаю, что ничего подобного на самом деле не происходит. Британские и американские концепции свободы личности не являются универсалиями, которые можно сразу понять и возжелать каждому. Они являются культурным наследием определенных племен и народов. Американцы и британцы, стремящиеся распространить эти концепции по всему миру выражают этим, собственно, извечное желание своего коллективного самоопределения, побуждающего хотеть, чтобы их собственное культурное наследие росло по силе и влиянию, даже если это означает разрушение наследия других народов, смотрящих на вещи по-иному.

Мой аргумент указывает на ряд решающих преимуществ организации политического мира путем независимых национальных государств. Среди прочего, я предполагаю, что строй национальных государств предлагает наибольшую возможность коллективного самоопределения; что он внушает отвращение к завоеванию чужих народов и открывает двери терпимости к иному образу жизни; и что он организует удивительно продуктивную конкуренцию между нациями, поскольку каждая стремится достичь максимального развития способностей своих отдельных членов и нации в целом. Вдобавок я нахожу, что сильная взаимная лояльность, лежащая в основе национального государства, дает нам единственный известный фундамент для развития свободных институтов и индивидуальных свобод.

Эти и другие соображения предполагают, что мир независимых национальных государств — лучший политический порядок, к которому мы можем стремиться. Однако это не означает, что мы должны поддерживать универсальное право на самоопределение, как предлагал Вудро Вильсон. Не все из тысяч народов в мире, не обладающих своим государством, могут и будут иметь политическую независимость. Какое же место, тогда, отводится принципу национальной независимости? Я завершаю вторую часть, рассматривая, насколько уместен строй национальных государств в реальной международной жизни, где политическая независимость не может быть дана всем, везде и всегда.

Аргумент, чаще всего выдвигаемый против политики национализма, утверждает, что она поощряет ненависть и фанатизм. И в этом, безусловно, есть доля правды: в каждом националистическом движении можно найти людей, которые являются ненавистниками и фанатиками. Но какой вывод мы должны сделать из этого факта? Вес его, на мой взгляд, падает, когда мы наблюдем, что политические идеалы универсализма — и это весьма заметно, допустим, в Европейском Союзе — неизменно порождают ненависть и фанатизм по крайней мере в не меньшей степени, чем националистические движения.

В третьей части, «Анти-национализм и ненависть», я исследую это явление, сравнивая ненависть между соперничающими национальными (или племенными) группами, ощущающими угрозу со стороны друг друга, с той ненавистью, которую испытывают сторонники имперских и универсалистских идеологий к национальным и племенным группам, отказывающимся принять их притязания на то, что они несут миру спасение и мир. Самый известный пример ненависти, порождаемой имперской или универсалистской идеологиями, это, видимо, христианский антисемитизм. Но ислам, марксизм и либерализм доказали, что вполне способны разжигать такую ​​же порочную ненависть против групп, решивших сопротивляться предлагаемым универсальным доктринам. Фактически, я заявляю, что либерально-имперские политические идеалы стали одними из самых мощных агентов разжигания нетерпимости и ненависти в сегодняшнем западном мире. Само по себе, это не рекомендация в пользу национализма. Но это предполагает, что ненависть может быть присуща политическим движениям в целом, и что спор между национализмом и империализмом следует разрешать на других основаниях.

В Заключении книги «Достоинство национализма» я предлагаю несколько кратких замечаний о взаимосвязи между национализмом и характером личности. Всю свою жизнь я слышал, что национализм развращает человеческую личность. Это мнение, слышанное мною от христиан и мусульман, либералов и марксистов, которые все считают национализм пороком, ибо он стремится возвести барьеры между народами, в то время как мы должны их разрушать. Мое собственное понимание иное. В доме отца меня учили, что быть националистом это добродетель. Я объясняю, как это может быть, показывая, что ориентация на строй независимых наций может проложить путь к определенным положительным чертам характера, которые труднее, если не невозможно, взрастить, если человек остается приверженным мечте об империи.

Многое остается неопределенным касательно курса, которым пойдет возродившийся в Великобритании, Америке и других странах национализм. Но в каком бы направлении ни повернули политические ветры, несомненно, что линия разлома, обнаружившаяся в самом сердце западной общественной жизни, никуда не денется. Политика наций перестраивается в соответствии с этим разломом, отделяя тех, кто желает сохранить старые националистические основы нашего политического мира, от образованной элиты, которая в той или иной степени привержена будущему имперскому порядку. Таким образом, в настоящее время едва ли существуют предметы, заслуживающие более пристального внимания, чем национализм и империализм.

Обращаясь к этой теме, я развиваю и использую такие политические концепции, как нация, империя, независимость, национальная свобода, самоопределение, лояльность, племя, традиции и терпимость. Многие из этих терминов кажутся устаревшими, но я прошу читателя проявить терпение в этом отношении. Верно, что эти и связанные с ними концепции в последние годы в значительной степени отошли на второй план в пользу дискурса, который стремится понять политические проблемы почти полностью с точки зрения государства, равенства, личной свободы, прав, согласия и расы. Но это терминологическое ограничение нашего политического видения само по себе является одной из основных трудностей, с которым мы сталкиваемся сегодня. Политический мир нельзя свести к этим терминам, и попытка это сделать ведет к слепоте в важнейших областях; слепоте, за которой следует дезориентация, когда мы начинаем сталкиваться с вещами, которые все еще вполне реальны, хотя мы их больше не видим. Более широкий спектр политических концепций, обновленных для использования в современную эпоху, может многое сделать для восстановления всего диапазона нашего видения и рассеет охватившее нас смятение. Когда мы яснее увидим дороги, решить, в какую сторону идти, станет проще.

Часть I. Национализм и западная свобода

I: Два видения мирового порядка

Веками политика Западных наций характеризовалась борьбой двух противоположных видений мирового порядка: строй свободных и независимых наций, каждая из которых преследует политическое благо в соответствии со своими собственными традициями и пониманием, и миропорядок, при котором народы объединены единым правовым режимом, который поддерживается единым наднациональным руководством. В наших последних поколениях первое видение представлено такими странами, как Индия, Израиль, Япония, Норвегия, Южная Корея, Швейцария и, конечно же, Британия. Второго видения придерживаются многие лидеры Европейского Союза, подтвердившие свою приверженность концепции «более тесного союза» наций в Маастрихтском договоре 1992 г. Двигаясь в этом направлении, они ввели единые законы и валюту ЕС в большинстве государств-членов, а также требует свободного передвижения населения между этими государствами.

Соединенные Штаты, приверженные идеалу независимого национального государства с момента своего основания, смогли сохранить этот характер вплоть до Второй мировой войны. Но перед лицом конкуренции с Советским Союзом, и особенно после окончания холодной войны, отклонились от этой модели национальной независимости и все больше стремятся к установлению всемирного правового режима, который бы навязывался во всех странах американской мощью.

Конфликт между этими двумя представлениями о лучшем политическом устройстве так же стар, как и сам Запад. Идея, что политический порядок должен быть основан на независимых государствах, была особенностью древне-израильского мышления и отражена в еврейской Библии («Ветхом Завете»). И хотя в Западной цивилизации на протяжении большинства ее истории доминировали мечты о всемирной империи, присутствие Библии в ее основе приводило вновь и вновь к возрождению идеи о самоопределяющихся независимых нациях.

Почему Библия была так озабочена независимостью народов? Мир пророков Израиля являлся свидетелем господства империй: Египта, Вавилона, Ассирии и Персии, — каждая, уступающая место следующей. Несмотря на свои различия, любая из этих империй стремилась навязать человечеству универсальный политический порядок, предписанный самими богами для успокоения ненужных споров между народами и создания единого межнационального государства, в котором люди могут жить согласно в мире и процветании. «Никто в годы моего правления не голодал и не испытывал жажды, — писал фараон Аменемхет I за несколько веков до Авраама — Люди жили в мире через то, что я творил». И это не было праздным хвастовством. Положив конец войнам в обширных регионах и направив их население на производительную сельскохозяйственную работу, имперские державы фактически смогли принести миллионам людей относительно надежный мир и положить конец угрозе голодной смерти. Неудивительно, что имперские правители Древнего мира считали своей задачей, по словам вавилонского царя Хаммурапи, «привести четыре четверти народов мира к послушанию». Это послушание сделало возможным спасение от войны, болезней и голода.

И тем не менее, несмотря на очевидные экономические преимущества египетского или вавилонского мира, которые были призваны объединить человечество, Библия родилась из глубоко укорененной оппозиции этой самой цели. Для пророков Израиля Египет был «домом рабства», и они не щадили слов, порицая кровопролитие и жестокость, присущие имперскому завоеванию и имперской манере правления, его обращение народов в рабство и убийства, его экспроприацию женщин и собственности. Все это, утверждали израильские пророки, проистекает из идолопоклонства Египта, покорности богам, которые оправдают любую жертву до тех пор, пока та способствует расширение имперского царства и поддержанию максимального производства зерна.

Существовала ли стойкая альтернатива универсальной империи? Древний Ближний Восток имел большой опыт локальной политической власти в форме городов-государств. Но по большей части, они были беспомощны перед имперскими армиями и идеологией универсальной империи, их мотивировавшей. Именно в Библии мы находим первые убедительные представления о другой возможности политического строя — строя, основанного на независимости нации, живущей в лимитированных границах по соседству с другими независимыми нациями.

Под нацией я подразумеваю несколько племен с общим языком или религией, которые в прошлом действовали совместно для общей обороны или в других крупных проектах. Библия систематически продвигала идею о том, что члены нации должны относиться друг к другу как к «братьям«, а закон Моисея предлагал израильтянам конституцию, которая объединила бы их в то, что сегодня назвали бы национальным государством.

Его царь будет избран «из ваших братьев«. «Его пророки тоже будут из числа вас, из ваших братьев«. И его священники, назначены охранять законы национальных традиций и учить царя им, «чтобы мысли его не превозносились выше братьев его«. Более того, Моисей устанавливает границы Израиля, поручив своему народу держаться подальше от земель соседних царств, таких как Моав, Едом и Аммон, которые заслужили собственную независимость. Как он говорит от имени Бога:

…но остерегайтесь начинать с ними войну, ибо Я не дам вам земли их ни на стопу ноги, потому что гору Сеир Я дал во владение Исаву;…не вступай во вражду с Моавом и не начинай с ними войны; ибо Я не дам тебе ничего от земли его во владение, потому что Ар отдал Я во владение сынам Лотовым;…Когда ты приблизишься к аммонитянам, не тревожь их и не побуждай к войне, потому что от земли, принадлежащей аммонитянам, Я не дам тебе во владение ничего. Я дал ее во владение потомкам Лота…

И эти отрывки не уникальны. На протяжении всей Библии мы обнаруживаем, что политические устремления пророков Израиль — не империя, а свободная и единая нация, живущая в справедливости и мире среди других свободных наций.

Таким образом, Библия предлагает новую политическую концепцию: государство одной нации, не заинтересованное в подчинении своей власти своих соседей. Этим государством правят не посторонние, которые ответственны перед правителем далекой страны, а цари, правители, священники и пророки, взятые из рядов самой нации — индивиды, которые именно по этой причине могут лучше ощущать потребности своего народа, своих «братьев», в том числе и менее удачливых.

Кроме того, поскольку израильский царь является одним из народа, а не представителем какого-то абстрактного универсального эго, его власть ограничивают, чтобы предотвратить злоупотребления. В отличие от царей Египта и Вавилона, израильский царь, согласно Моисеевой конституции, не уполномочен издавать законы, ибо те являются наследием нации и не подчиняется его прихоти. Он также не имеет права назначать священников, тем самым делая юридические и религиозные институты ему не подчиненными. Более того, Моисеев закон ограничивает право царя взимать налог и делать людей рабами, и точно так же накладывает ограничения на границы Израиля, предотвращая царские мечты о всеобщем завоевание.

Важно отметить, что представление израильтян о нации не имеет ничего общего с биологией или тем, что мы называем расой. Для библейских народов все зависит от единого понимания истории, единого языка и религии, которые передаются от родителей к детям, но к которым могут присоединиться и другие. Так, книга «Исход» учит, что было немало египтян, присоединившихся к евреям-рабам, спасаясь бегством из Египта, и что они приняли Десять Заповедей вместе с остальным Израилем. Точно так же Моисей приглашает мадианитянского шейха Джетро присоединиться к еврейскому народу. А Руфь Моавитянка становится частью Израиля, когда она с готовностью говорит Ноэми: «Твой народ — мой народ, и твой Бог — мой Бог», и сын ее становится предком самого царя Давида. Но включение Израилем этих рожденных вовне индивидов в свои ряды зависит от готовности последних принять Бога Израиля, его законы и понимание история. Без принятия этих центральных аспектов израильской традиции они не станут частью Израильского народа.

II: Римская церковь и ее Видение Империи

Евреи были не единственным народом, видевшим потенциал в национальной форме политической организации как оплоте против тирании всемирной империи. Греческий историк Полибий обвинял греческие города-государства в том, что они не действовали сообща, как единая нация, и проиграли борьбу с Римом. Греческого национального государства никогда не существовало в истории. Но перед Полибием были примеры армян и евреев времен Маккавеев — двух народов, которые при его жизни успешно восстали против Селевкидской греческой империи и утвердились в качестве независимых национальных государств — и он, очевидно, надеялся, что однажды аналогично возникнет объединенная Греция.

Однако на протяжении большей части истории Западных народов идеал национальной независимости оставался недейственным. Христианству в конце концов удалось утвердить себя в качестве государственной религии Рима. В процессе этого оно восприняло и римскую мечту о всемирной империи, и идеологию римского права, стремящегося обеспечить единую основу pax Romana — «римского мира» — распространяющегося на все народы. Таким образом, в течение более тысячи лет христианство преследовало не идеал освобождения народов, предлагавшийся еврейскими пророками, но вдохновлялась жаждой, приведшей к возникновению имперского Египта, Ассирии и Вавилона — жаждой основать универсальную империю мира и процветания.

Считая себя «католической», то бишь «универсальной» церковью, Римская церковь стала теоретически, а часто и на практике, союзником германских императоров Священной Римской империи, на которых была возложена задача основать всемирную христианскую империю. В этом контексте римско-католическая политическая мысль шла параллельно идеям мусульманских халифов и китайских императоров, полагавших своей задачей принести мир и процветание человечеству под властью своих собственных универсальных империй.

Но христианская политическая мысль отличалась от ислама и китайской философии, по крайней мере, одним решающим аспектом: в основе христианства лежала еврейская Библия с ее видением справедливого мира, состоящего из независимых наций. Это видение не переставало причинять беспокойство идее универсальной католической империи, хотя многие христианские мыслители и колебались, следует принимать Старый Завет слишком глубоко.

Именно наличие еврейской Библии в христианском каноне сформировало историю своеобразного французского католицизма, принявшего национальный характер, смоделированный по образу библейского царства Давида, и упорно сопротивлявшегося контролю пап и императоров. Оно сформировало также уникальные национально-религиозные традиции англичан, поляков и чехов задолго до Реформации.

Таким образом, когда в XVI веке возник протестантизм, наряду с изобретением печатного станка и широким распространением Библии, переведенной на языки народов, новый призыв к свободе толкования Писания вне авторитета католической церкви повлиял не только на религиозное учение. Под влиянием мыслителей, ориентированных на Ветхий Завет, таких как Ульрих Цвингли и Жан Кальвин, протестантизм быстро стал завязан на уникальные национальные традиции народов, настроенных против идей и институтов, ощущавшихся ими как чуждые. В 1534 г. Генрих VIII установил независимость англо-англиканской нации. Этот статус утвердился окончательно с победой его дочери Елизаветы в 1588 г. над вторгшимся испанским католическим флотом. Восстание голландцев против испанских владык также углублялось восстанием кальвинистов против католической империи, кульминацией чего стало провозглашение голландцами независимой нации в 1581 г.

Шотландский Национальный Ковенант того времени, основанный на библейском еврейском завете, имел аналогичную мотивацию. Самовосприятие этих протестантских народов как правомочно независимых перед лицом имперской оппозиции часто явным образом моделировалось на попытках библейского Израиля вырвать свою национальную и религиозную свободу из-под диктата египетской и вавилонской универсальных империй.

Тридцатилетняя война, закончившаяся Вестфальским миром в 1648 г., часто называют «религиозной войной» между протестантами и католиками. Но это не совсем так. Война фактически затронула возникающие национальные государства: Францию, Нидерланды и Швецию (нации, бывшие, соответственно, католиками, кальвинистами и лютеранами) против немецкой и испанской армий, приверженных идее о том, что универсальная империя отражает волю Бога, и что только такая империя может принести истинное благополучие человечеству. Именно во время Тридцатилетней войны господствовавшая концепция всемирной христианской империи, удерживавшая Западную политическую мысль, была решительно повергнута.

III: Протестантская организация Запада

Период между «Актом о супрематии Англии» и Вестфальским договором придал Западу новую, протестантскую структуру. К середине семнадцатого века кольцо независимых национальных государств в западной части Европы — Англия, Нидерланды, Франция, Швейцария, Швеция и Дания — сформировало то, что позже стало известно как Вестфальский политический порядок. Хотя Вестфальское соглашение не было официально принято католической церковью (Папа Иннокентий X сказал, что оно «было, есть и всегда будет, недействительным, пустым, несправедливым, бесчестным, проклятым, нечестивым, бессмысленным и полностью лишенным силы»), на практике оно перестроило весь политический порядок в соответствии с теорией независимого национального государства, выдвинутой английским и голландским протестантизмом в течение предыдущего столетия. В соответствии с этой протестантской конструкцией политическая жизнь Европы была перестроена, основываясь на двух принципах, оба имеющих начало в Ветхом Завете:

1. Законное правительство должно соответствовать Моральному минимуму. Царь, чтобы править по праву, должен быть привержен защите своего народа, его жизней, семей и собственности, правосудию в судах, соблюдению субботы и общественному признанию единого Бога, иными словами, Десяти библейским заповедям, данным на Синае, которые Лютер и Кальвин считали естественным законом, который признается всеми людьми. Эти заповеди рассматривались как обеспечивающие минимальные требования к личной свободе и достоинству всех. Правительство, неспособное поддерживать этот моральный минимум, является правительством, не выполнившим своих основных обязательств по обеспечению благополучия своего народа.

2. Право на национальное самоопределение. Нации, достаточно сильные и сплоченные, чтобы обеспечить свою политическую независимость, отныне будут рассматриваться как обладающие тем, что впоследствии будет названо правом на самоопределение, под которым понимается право управлять собой в соответствии со своими национальными конституциями и церквями без вмешательства со стороны иностранных держав.

Таким образом, хотя было признано, что существуют естественные минимальные требования для поддержания цивилизованного общества и что в соответствии с первым принципом они являются обязательными для всех правительств, больше не ожидалось, что все нации станут единым целым в своих мыслях, законах и образе жизни.

Два принципа протестантского строя не являлись абсолютно новыми. Идея о том, что правитель должен служить защитником своего народа, существовала в различных формах на протяжении всей истории христианского мира. Это уже было ясно сформулировано в XII веке католическими политическими теоретиками, такими как Гонорий Аугсбургский и Иоанн Солсберийский, которые опирались на закон Моисея из Второзакония и на описание израильских царств в книгах «Самуил» и «Царства».

Но второй принцип, позволяющий каждой нации определять для себя, что является законным правителем и законной церковью, а также соответствующие законы и свободы, привел христианский мир к непосредственному диалогу с библейским видением строя независимых наций. И это был принцип, освободивший мир. В контексте поствестфальской Европы он означал, что некоторые нации станут монархиями, а другие — республиками. Это означало, что у разных наций будут иметься разные формы национальной религии, а также разные уложения по защите религий меньшинств. Это также означало, что разные нации будут проявлять разную степень личной свободы в разных сферах. Выдающимся примером такого разнообразия была английская конституция, которая, как подчеркивал Джон Фортескью в книге «Хвала законам Англии» (опубликованной около 1543 г.), резко отличалась от конституции французов и немцев. Следуя библейскому прецеденту, она изъяла законы из рук короля, что стало важнейшей характеристикой ограниченного правительства, позже известной как «разделение властей». Голландская республика также предлагала исключительную степень личной свободы выражения мнений, в результате чего наука, торговля и издание книг потекли в Амстердам, покидая другие страны, относившиеся к такой открытости более скептично. Эти нововведения сделались возможными не благодаря доктрине с перечислением «универсальных прав». А, скорее, оказавшиеся «древними обычаями и привилегиями» английского и голландского народов.

В протестантских политических теориях, таких как «О естественном законе и национальном законе» Джона Селдена (1640 г.) два принципа протестантского миропостроения понимались как дополняющие и усиливающие друг друга. Эта идея почерпнута в еврейских Писаниях, подчеркивающих, что в нации, правители которой защищают свой народ и стремятся к его благополучию, создаётся взаимная лояльность и обретается сплоченность перед лицом невзгод. Пророки верили, что внутреннее братство и справедливость являются необходимой предпосылкой для продолжения жизни нации и ее способности противостоять иностранным посягательствам.

На самом деле, эти два принципа противоречат друг другу. С одной стороны, идея о том, что существуют естественные стандарты легитимности, превышающие требования какого-либо конкретного правительства, означает, что нации не могут делать все, что им заблагорассудится. Они всегда подвержены суду, как со стороны Бога, так и человека, и это неизбежно накладывает на правительство какие-то условия. С другой стороны, принцип национальной свободы укрепляет и защищает уникальные институты, традиции, законы и идеалы данной нации от претензий, что они должны быть отвергнуты во имя доктрин, продвигаемых сторонниками всемирной церкви или империи.

Хотя признается существование морального минимума, интерпретация того, как этот минимум будет выражен, является правом каждой независимой нации, которые подходят к проблеме с позиции своих исторических обстоятельств, опыта и понимания.

Напряжение, присущее поддержанию обоих принципов протестантского миропостроения, придало уникальный динамизм нациям Европы, высвобождая бурю дремлющей энергии и способствуя ошеломляющей степени экспериментов и инноваций в правлении, теологии, экономике и науке. Допуская разнообразие конституционных и религиозных порядков в разных странах, протестантский миропорядок также предоставил «национальные лаборатории» для развития и тестирования институтов и свобод, ассоциируемых ныне с Западным миром. И борьба между конкурирующими национальными точками зрения вышла далеко за рамки политической теории и теологии. Английская эмпирическая наука подпитывалась негодованием по поводу дедуктивного характера декартовского подхода, который, в свою очередь, настаивал на том, что лишь французский метод являются истинно «рационалистическим» способом развития науки. Немецкая же философия процветала на вере в то, что британский эмпиризм есть великая катастрофа, и что всех нас спасет идеализм Иммануила Канта. То же самое можно сказать практически о любой области, в которой европейская цивилизация добилась значительных успехов, включая финансы, промышленность, медицину, философию, музыку и искусство. В каждом случае конкурирующие точки зрения, признаваемые в свое время, как явно национальные по характеру, предлагались как лучшие для человечества в целом, побуждая других подражать тому, что считалось успешным, даже если это побуждало к возобновлению усилий по разумной коррекции побежденных подходов, дабы они смогли выступить в будущем состязании.

Все это не означает, что пост Вестфальская Европа стала своего рода идиллией. Христианские национальные государства постоянно прибегали к войне из-за территорий и торговли — привычка, не могущая не поражать нас своей готовностью к беспричинному кровопролитию. Более того, хотя англичане, голландцы и французы настаивали на вестфальском принципе национальной независимости и самоопределения в европейском контексте, они всегда были готовы разработать разумные объяснения для сохранения колониальных империй, основанных на завоевании и подчинении чужих народов Азии, Африки и Америки. Эти государства — а позже и Соединенные Штаты — долгое время сохраняли подсознательные порядки и институты расизма, а также создавали препятствия на пути участия евреев в национальной жизни. Список практик того периода, которые мы должны считать нежелательными можно легко расширить.

И тем не менее, несмотря на все свои очевидные недостатки, аргументы в пользу международного порядка, установленного в Европе в начале современности, остаются прежними: миропорядок, основанный на принципе национальной свободы, придал удивительно целительную политическую и религиозную форму западным странам — форму, обеспечившую основу для возможного исправления многих его недостатков. Со временем протестантский принцип национальной свободы положил конец заморским империям Европы. И тем самым он привел к основанию новых национальных государств по всему миру, в том числе Соединенных Штатов Америки и восстановленного еврейского государства Израиль.

 

IV: Джон Локк и либеральный миропорядок

В августе 1941 г., за несколько месяцев до вступления Америки во Вторую мировую войну, Франклин Рузвельт и Уинстон Черчилль подписали то, что в последствие стало называться Атлантической хартией, подтвердившей принцип национальной свободы («право всех народов выбирать форму правления, с которой они живут») в качестве сердцевины взгляда западных держав на послевоенный мир. Оба лидера продолжали говорить о приверженности своих стран тому, что Рузвельт назвал» старыми идеалами христианства», которые они понимали как фундамент свободы их собственных наций, в не меньшей степени, чем других народов. В этот критический момент протестантский миропорядок оставался основой политического строя на Западе. Величайшей задачей являлось победить нацистов и Советы в их усилиях по свержению этого строя.

Но поражение нацистов, а в конечном итоге и Советов, не привело к восстановлению протестантского миропорядка Запада. Фактически, за годы, прошедшие после окончания Второй мировой войны, будущее этого политического строя становилось все более неопределенным. Мы можем видеть это в постепенном отказе от взглядов, что семья, суббота и публичное признание Бога это институты, поддерживаемые законным правительством, и являются минимальным требованием к справедливому обществу (т.е. Первый принцип). Мы можем видеть это и в том резком снижении заботы о политической независимости наций как наиболее эффективного барьера на пути тирании универсальной империи, кульминацией чего стала перестройка Европы в мульти-национальный режим и растущая тенденция отождествлять американскую мощь с новым мировым порядком, призванным заменить независимость наций (т. е. Второй принцип).

Этот кризис протестантского политического строя вызван давлением появившейся альтернативы, которую можно назвать либеральным устроением Запада. Хотя его окончательный триумф отнюдь не гарантирован, подъем этого нового либерального порядка до уровня, когда он может поставить под угрозу весь протестантский миропорядок, является наиболее значительным политическим событием нашего времени.

Что это за либеральное устроение? Я коснусь некоторых из его наиболее важных характеристик, как более, так и менее известных.

В отличие от протестантского строя, выросшего из натянутых отношений двух библейских принципов: принципа национальной свободы и принципа морального минимума законного правления, — либеральная конструкция Запада предполагает, что в основе легитимного политического строя лежит только один принцип: индивидуальная свобода. Классическим и до сих пор влиятельным источником этой идеи является самый известный либеральный манифест современности — Второй трактат о правительстве Джона Локка. Опубликованный в 1689 г. Манифест открывается утверждением, что все личности рождаются «в совершенной свободе” и «совершенном равенстве» и стремятся к жизни, свободе и благосостоянию путем взаимного обмена, основанного на согласии. На этой базе Локк строит свою модель политической жизни и теорию правительства.

Сам Локк был продуктом протестантского устройства, и его работа была направлена ​​на его укрепление, а не подрыв. Тем не менее, разрабатывая свою теорию, Локк преуменьшал или полностью игнорировал важные аспекты природы человека и его мотиваций, без которых политическая философия не имеет смысла. Разумеется, каждая теория смазывает и упрощает картину. Но хорошо сформулированная теория улавливает наиболее важные черты изучаемой области, а плохо сформулированная позволяет ключевым элементам ускользнуть от внимания. Это и произошло со Вторым трактатом, предложившим рационалистический взгляд на политическую жизнь человека, абстрагируясь от всех уз, связывающие людей друг с другом, помимо согласия. Говоря о «согласии», Локк имеет в виду, что индивид становится членом человеческого коллектива лишь потому, что соглашается с этим, и имеет обязательства по отношению к такому коллективу лишь потому, что взял их на себя. Для человека это лестный взгляд, создающий впечатление, что все важные решения остаются за ним. Однако этого мучительно не хватает для описания реального политического мира, в котором взаимная лояльность связывает людей в семьи, племена и нации, и каждый из нас получает определенное религиозное и культурное наследие как следствие рождения в такой семье и коллективе. Он игнорирует обязанности, присущие как унаследованному, так и принятому членству в коллективах такого рода, предъявляющих к индивидам требования, которые не возникают в результате согласия и не исчезают в случае несогласия. Он не обращает внимания на последствия общих невзгод, которые приносят неизбежные вызовы и лишения семьям, племенам и нациям, усиливая ответственность перед коллективом и превращая их в наиболее остро ощущаемые и часто непоколебимые черты морального и политического ландшафта. Невозможно придумать какое-либо разумное объяснение политики или политических обязательств, не придающее большое значение таким факторам. И Локк, упуская их, на самом деле серьезно обесценивает самые основные связи, скрепляющие общество.

Рассмотрим в качестве примера семью. Большинство из нас считает, что братья и сестры, рожденные одними родителями, несут особую ответственность за помощь друг другу в трудную минуту, которая имеет приоритет над другими обязанностями. Точно так же можно предположить, что у бабушек и дедушек есть обязательства перед своими внуками, а у внуков есть обязательства перед своими бабушками и дедушками. Но ни одно из этих семейных отношений не является результатом согласия: никто не выбирает братьев, сестер или внуков. И поэтому упомянутые обязательства происходят из других источников. Однако модель Локка, стремящаяся обосновать семью на свободном выборе и согласии, не порождает таких обязательств. Это означает, что любой, кто придерживается положений Второго трактата, не сможет даже понять, а тем более оправдать существование семьи, какой мы ее знаем, и узы ответственности, придающие ей форму.

То же самое можно сказать и о теории государства Локка. Государство, воссозданное во Втором трактате, является продуктом только согласия: люди чувствуют, что их жизнь и собственность недостаточно защищены, поэтому они предпочитают заключить договор, чтобы защитить свои интересы. Но этот пакт в защиту своей собственности мало напоминает национальные государства, известные нам по опыту. В реальной жизни нации это сообщества, связанные вместе узами взаимной лояльности, передающие определенные традиции от одного поколения к другому. Они обладают общей исторической памятью, языком и текстами, обрядами и границами, что придает их членам сильную идентификацию со своими предками и заботу о судьбе будущих поколений. Я представляю, как вера Фортескью в превосходство английских законов отзывалась на протяжении веков в душах следующих поколений. Я думаю, как историческая боязнь господства католической Испании дала жизнь английским институтам, а также войнам на этой земле на протяжении генераций. Подобные привязанности и предрасположенности побуждают человека служить своей стране не только ради своей жизни и собственности, но, напротив, путем принесения в жертву этих самых вещей. И в большинстве случаев это прививается нам в детстве и выбирается не более свободно, чем личности братьев и сестер или бабушек и дедушек. Локковская теория государства не позволяет нам понять, а тем более оправдать существование национального государства и связанных с ним обязательств, придающих ему форму.

Сводя политическую жизнь к стремлению индивида к жизни и собственности, Локк не просто предложил обедненную и неудачную оценку человеческих побуждений и действий. Его политическая теория вызвала к жизни воображаемый мир, утопическое видение, в котором политические институты еврейского и христианского мира — национальное государство, община, семья и религиозная традиция, похоже, не имели причин для существования. Все это институты являются результатом и передают далее узы лояльности и общей цели человеческим коллективам. Они создают границы и отделяют одну группу от другой; они устанавливают связи между прошлыми и будущими поколениями, предлагая взглянуть за пределы настоящего на что-то более высокое. Человек, у которого нет иных мотивов, кроме сохранения своей жизни и расширения своей собственности, и который не имеет никаких обязательств, кроме тех, на которые он дал согласие, мало нуждается в чем-то подобном. Локк, сам того не желая, своим предложенным во Втором трактате воображаемым миром сделал большую часть протестантского устройства мира бессмысленным и излишним.

Первые читатели Локка были этим глубоко обеспокоены. Например, это побудило великого британского государственного деятеля и философа Эдмунда Берка заявить в зале парламента, что из всех когда-либо написанных книг Второй трактат является «одной из худших». Однако радикальные недостатки рассуждений Локка постепенно перестали видеться проблемой. Западные интеллектуалы восхищались ими, и к сегодняшнему дню мы затоплены последующими за ним произведениями — от «Об общественном договоре» Руссо (1762 г.) и «Вечного мира» Канта (1795 г.) до «Атлант расправляет плечи» Айн Рэнд (1957 г.) и «Теории справедливости» Джона Ролза (1972 г.). Они есть неустанная разработка и переработка этого воображаемого мира — мира свободных и равных людей, стремящихся к жизни и собственности в соответствии с обязательствами, вытекающими из их собственного свободного согласия. Теория или программа, придерживающая эти рационалистические рамки, я буду называть либеральной теорией или программой.

Особо следует обратить внимание на неспособность либеральных политических теорий учитывать наличие границ между народами. Протестантская политическая теория следовала еврейским Писаниям, считая национальные границы не менее важными для мира и благополучия человечества, чем разделение собственности. Попытка Локка вывести существование государства из соглашения случайной группы владельцев собственности устраняет это понимание нации как внутренне связанной сущности, живущей на более или менее определенной территории. Во Втором трактате нет принципиальных ограничений на размер государства или количество людей, чью собственность оно, предположительно, защищает. И на самом деле, его государство устрашающе не имеет границ любого рода. Согласно природе, пишет Локк, «человечество есть единое сообщество». Существование политических границ между народами, с его точки зрения, является ничем иным, как продуктом человеческой «порочности и аморальности». Поскольку закон природы по Локку тождественен универсальному разуму, это означает, что люди, рационально мыслящие, и, потому, не коррумпированные и не аморальные, вообще не нуждаются в национальных границах.

К началу двадцатого века Людвиг фон Мизес в книге «Либерализм в классической традиции» открыто выступал за отказ от национальных государств в пользу «мирового супер-государства». Фридрих Хайек, наиболее важный теоретик либерализма прошлого века, также утверждал, что последовательное применение «либеральной точки зрения» ведет к международному федеративному государству без значительных границ между странами — цель, которую он категорически поддерживал.

Еще недавно такие выводы звучали дико. Но все изменилось. В последние десятилетия либеральные политические и экономические теории, а также концепции международного права преуспели в вытеснении консервативных и реалистичных представлений о политическом устройстве, и стали фактически неоспоримым фундаментом того, что необходимо знать о политическом мироустройстве образованному человеку. За некоторыми исключениями, наиболее широко обсуждаемые вопросы между конкурирующими взглядами в политической теории, экономике и юриспруденции теперь почти полностью ведутся в рамках парадигмы Локка, которая часто преподается и обсуждается так, как будто ей нет никаких значимых альтернатив. Политическая и интеллектуальная элита с университетским образованием в Америке и Европе сейчас по большей части замкнута в рамках этого либерального учения, независимо от партийной принадлежности. Попросите мыслящего человека, получившего образование в области политики, экономики или права, выступить в защиту института национального государства, или семьи, или признания Бога в общественно сфере, и вы сразу увидите, насколько ему незнакомы эти вещи, и насколько чужды они той терминологии, в которых члены нашей элиты привыкли концептуализировать мир. Это не просто вопрос несогласия, что подобные вещи жизненно необходимы для поддержания цивилизованного политического миропорядка. Скорее, человек настолько погружен в политические рамки либерального устроения, что не может даже представить себе, как может выглядеть нелокковский взгляд на реальность.

Приобщившись к этой либеральной парадигме, образованные мужчины и женщины теперь могут найти работу в огромном количестве проектов, предполагающих приход либерального миропостроения: политическая программа европейского объединения; расширение свободной торговли и свободной миграции населения; превращение коммерческих предприятий в «многонациональные» корпорации, служащие глобальной экономике, а не конкретным национальным интересам; подчинение наций постоянно расширяющемуся списку норм международного права; агитация за универсальный режим прав человека через неправительственные организации, органы ООН и международные суды; гомогенизация университетов мира посредством системы международных стандартов и экспертной оценки. За всеми этими вещами гонятся получившие университетское образование локкианцы, вряд ли осознавая, что могут быть умные и порядочные люди, чей взгляд на ценность таких предприятий сильно отличается от их собственного. Просто предполагается, что кто-то может быть либо «на правильной стороне истории», либо «на неправильной стороне истории», и когда вы работаете над построением нового либерального порядка, вы находитесь на правильной стороне.

Но несмотря на огромный успех этих предприятий в изменении облика нашего мира и их подлинную ценность в некоторых областях, теория Локка остается тем, чем она была: утопическим взглядом на природу человеческих мотиваций. И она радикально недостаточна для понимания политической реальности. Те факторы в политической и социальной жизни человека, которым нет места в либеральной парадигме, не исчезли. Об этом я подробнее расскажу во второй части книги. Их только отрицали и подавляли. И, как марксисты до них, либералы обнаружат, что, хотя отрицание легко, их подавление требует все более высокой цены.

V: Дискредитация национализма

Еще недавно поддержка независимости и самоопределения наций была признаком прогрессивной политики и порядочности. Не только американцы праздновали свою независимость четвертого июля каждого года фейерверками и музыкой, парадами, барбекю и звоном церковных колоколов. Еще в середине двадцатого века независимость других национальных государств, от Греции, Италии и Польши до Израиля, Индии и Эфиопии, рассматривалась как выражение исторической справедливости и предзнаменование прихода лучшей эпохи.

И в то же время нарастал сдвиг взглядов по отношению к национальному и религиозному партикуляризму. Две мировые войны принесли Европе невероятную катастрофу, а чудовищные преступления, совершенные немецкими войсками во время Второй мировой войны, стали ее венцом. И пока народы пытались понять, что произошло, были те — и марксисты, и либералы, — кто стремился объяснить причину катастрофы самим международным порядком, построенным из национальных государств. Этот аргумент имел ограниченную поддержку после Первой мировой войны, которую многие считали результатом имперских устремлений держав. Но после Второй мировой войны он, наконец, был замечен. Когда начали циркулировать фотографии, сделанные в немецких лагерях смерти, подняло голос утверждение, что именно национализм немцев явился германской мотивацией уничтожить всех евреев в мире. К 1960-м годам отвращение к уничтожению евреев нацистами, стало относить к той же категории зла и расистский режим американского Юга, и Южно-Африканскую Республику. И оно преуспело в убеждении образованной элиты в том, что национальный и религиозный партикуляризм любого рода тождествен нацизму и расизму.

Эта аргументация никогда не была обоснованной. Несмотря на появление слова «национальный» в названии Немецкой национал-социалистической партии, Гитлер не был сторонником национализма. Он был резким критиком протестантского строя в целом, но особое внимание уделял институту национального государства, который считал изнеженным изобретением англичан и французов, значительно уступающим имперской идее немецкого исторического наследия. Вместо строя национальных государств он намеревался создать Третий Рейх, явно черпавший вдохновение в «Первом Рейхе» — Германской Священной Римской Империи и ее истории тысячелетнего правления под лозунгом, выраженным девизом императора Фридриха III: Austriae est imperare orbi universo («Австрии суждено править всем миром»). Гитлер не был первым, обратившимся к этому наследию, которым северогерманский император Вильгельм II вдохновлял свои войска во времена Первой Мировой войны, когда Гитлер служил в его армии. Как писал кайзер своим воинам в 1915 году: «Триумф Великой Германии, которой однажды суждено будет доминировать над всей Европой, является единственной целью борьбы, с которой мы обручены». Гитлер распространял идею, что Германия «когда-нибудь должна стать владыкой земли» почти в том же тоне. Фактически, нацистская Германия была, во всех смыслах, имперским государством, стремившимся положить раз и навсегда конец принципу национальной независимости и самоопределения народов.

Аналогично, нельзя трактовать усилия Германии по уничтожению евреев как следствие вестфальского принципа национального самоопределения. Уничтожение нацистами евреев в Польше, России и остальной части Европы и Северной Африки не было национальной политикой. Оно было глобальной политикой, оказывавшей влияние даже на созданное японцами по запросу нацистов еврейское гетто в Шанхае. Его нельзя было задумать или предпринять вне контекста усилий Гитлера по возрождению старых устремлений Германии к универсальной империи.

Это было совершенно ясно во время самой войны. В своих радиопередачах Соединенные Штаты и Великобритания последовательно подчеркивали, что их цель как союза независимых государств — восстановить независимость и самоопределение национальных государств по всей Европе. И в конце концов, именно американский, британский и русский национализмы (даже Сталин отказался от марксистской болтовни о «мировой революции» в пользу открытой апелляции к русскому патриотизму) провалили стремление Германии к универсальной империи.

Но все это не виделось существенным западным либералам, торопливо пришедшим после войны к точке зрения, что национальная независимость больше не может считаться основой международного порядка в свете немецких зверств. Среди самых ярых новых анти-националистов был западногерманский канцлер Конрад Аденауэр, неоднократно призывавший к созданию федерального Европейского союза, утверждая, что только ликвидация национального государства может предотвратить повторение ужасов войны. Как он писал в своей книге «Мир, неделимый со свободой и справедливостью для всех»:

Эпоха национальных государств подошла к концу … Мы в Европе должны отказаться от привычки мыслить категориями национальных государств … Европейские соглашения … предназначены для того, чтобы сделать войну между европейскими странами невозможной в будущем …. Если идея европейского сообщества просуществует 50 лет, европейской войны больше никогда не будет.

Согласно этому образу мышления, ответом на всепоглощающее зло нацистской Германии должен быть демонтаж системы независимых национальных государств, которая дала Германии право принимать единоличные решения, и замена этой системы все контролирующим Европейским союзом, способным сдерживать Германию. Или другими словами: уберите германское самоопределение, и вы принесете мир и процветание Европе. Утверждение, что кто-то сможет «сдержать» Германию, уничтожив национальные европейские государства, бесконечно повторяется сегодня в Европе. Но это больше похоже на хорошую шутку, чем на грамотный политический анализ. Немецкоязычные народы Центральной Европы никогда не жили как национальное государство. У них нет исторического опыта национального единства и независимости, сопоставимого с опытом Великобритании, Франции или Нидерландов. Более того, эти западноевропейские страны боялись немцев не из-за немецкого национализма, а из-за немецкого универсализма и империализма — немецкой цели принести мир в Европу, объединив ее под властью германского императора. Именно эта глубоко укоренившаяся немецко-универсалистская и империалистическая традиция позволила выдающемуся немецкому философу Просвещения Иммануилу Канту так легко утверждать в своем «Вечном мире», что единственной рациональной формой правления будет та, при которой национальные государства Европы будут демонтированы в пользу единого правительства, которое в конечном итоге распространится на весь мир. Повторяя эту теорию, Кант просто предлагал еще одну версию Германской Священной Римской империи. По этой причине неоднократные предложения Аденауэра ограничить Германию путем ликвидации Вестфальской системы национальных государств не предлагали немцам отказаться от чего-то, для них исторически значимого. Канцлер на самом деле только повторял почтенную немецкую традицию относительно того, как должны выглядеть политические договоренности в Европе. С другой стороны, народы, завоевавшие независимость от германских императоров высокой ценой за три или четыре века до этого, должны были принести немалые жертвы ради обещанного мира и процветания.

И британцы, и американцы поддержали идею объединения на европейском континенте, считая, что их собственная национальная независимость не пострадает. Но они просчитались. Кантовский аргумент в пользу морального превосходства международного правительства не может сосуществовать в единой политической системе с принципом национальной независимости. Как только этот аргумент был вдвинут в послевоенную Европу, он быстро разрушил приверженность протестантскому устройству, которой ранее придерживалась большая часть образованной элиты Британии и даже Америки. И в произошедшем коллапсе есть логика. В конце концов, почему кто-то должен защищать идею национальной независимости, если именно национальная независимость привела к мировой войне и Холокосту?

Более того, готовность Соединенных Штатов разместить свои армии в Европе на протяжении большей части столетия означала, что мир и безопасность пришли в европейские страны без необходимости вкладывать средства в военное и концептуальное строительство, эквивалентное фактическим потребностям безопасности государств, граничащих с Россией и мусульманским миром. Этот особенной факт, что американцы продолжают предоставлять финансовые и военные ресурсы, необходимые для поддержания мира в Европе, при относительно небольших затратах для Германии и Франции, есть основная причина того, почему европейцы так охвачены любовью к либеральной империи. В конце концов, зачем кому-то отстаивать принципы национальной независимости и самоопределения, если именно Америка обеспечивает безопасность этих стран, ничего не делающих для ее достижения, подобно тому, как нефть, льющаяся из-под земли, приносит саудовцам богатство без необходимости работать для этого? Европейцы оказались низведены до состояния простой зависимости, существуя благодаря американской щедрости. Это держит их в состоянии вечного детства, с радостью повторяющих утверждение Аденауэра о том, что, демонтировав независимое национальное государство, они нашли ключ к миру на земле. Но ничего подобного они не нашли. Если бы не было Европейского Союза и не было бы политического объединения Франции и Нидерландов с Германией, военное присутствие и защита Америки в любом случае гарантировали бы мир в Европе. Это то, что свершают империи. Они предлагают мир в обмен на отказ от независимости нации, включая ее способность мыслить, как независимая нация, а также разрабатывать и осуществлять зрелую политику, подходящую для жизни независимой нации.

Результатом является тот политический ландшафт, который мы видим вокруг нас. От Европы до Америки протестантское устройство, придавшее Западу его исключительную силу и жизнеспособность, было отвергнуто вежливыми, образованными людьми. А те, кто призывает к восстановлению института национального государства, больше не признаются людьми, предлагающими укрепить политический фундамент, на котором построены наши свободы. Теперь подобная пропаганда воспринимается как предложение вернуться к варварству, в старый плохой мир, которому полагалось навсегда умереть в 1945 г.

VI: Либерализм как империализм

Мои либеральные друзья и коллеги, похоже, не понимают, что продвигающееся либеральное строительство это форма империализма. Но для тех, кто еще не погрузился в новый порядок с головой, сходство легко увидеть. Подобно фараонам и вавилонским царям, римским императорам и Римско-католической церкви вплоть до наших дней, а также марксистам прошлого века, либералы тоже обладают собственной великой теорией о том, как принести мир и экономическое процветание человечеству путем ликвидации всех границ и объединения человечества под их собственным универсальным правлением. Увлеченные ясностью и интеллектуальной звучностью этого видения, они презирают тяжелый процесс консультаций с множеством иных стран, долженствующих, по их мнению, просто принять их взгляды на то, что является правильным. Как и прочие империалисты, они быстры в выражении отвращения, презрения и гнева, если их видение мира и процветания встречает сопротивление со стороны тех, кто (по их убеждению) получит огромную выгоду, просто подчинившись.

Либеральный империализм, конечно, не монолитен. Когда президент Джордж Буш объявил о наступлении «нового мирового порядка» после распада коммунистического блока, он имел в виду мир, в котором Америка предоставляет военную мощь, необходимую для установления «верховенства закона», исходящего от Совета Безопасности ООН. Последующие американские президенты отвергли эту схему, отдав предпочтение мировому порядку, основанному на односторонних действиях Америки при консультации с европейскими и некоторыми другими союзниками. Европейцы, со своей стороны, предпочитают говорить о «транснационализме» — взгляде, согласно которому власть независимых наций, в том числе Америки, подчиняется решениям международных судебных и административных органов, базирующихся в Европе. Эти разногласия по поводу того, как международная либеральная империя должна управляться, часто описывается будто историческая новинка, но это вряд ли верно. По большей части, это просто реинкарнация изношенных средневековых дебатов между императором и папой римским по поводу того, как следует управлять международной католической империей. Причем в роли императора выступают те (в большинстве своём, американцы), кто настаивает на том, что власть должна быть сосредоточена в Вашингтоне, как политическом и военном центре; а роль папства, которую играют те (в основном европейские, но также и многие американские ученые), которые хотели бы видеть высшую власть в руках высших толкователей универсального права, а именно судебных институтов ООН и Европейского Союза.

Эти аргументы в лагере либерального империализма поднимают насущные вопросы для грядущего либерального строительства Запада. Но для тех из нас, кто по-прежнему не убежден в самой желательности либеральной империи, наиболее важным является то, что объединяет стороны в этих разногласиях. Несмотря на все свои препирательства, сторонники либерального строительства едины в поддержке единого империалистического видения: они хотят видеть мир, в котором либеральные принципы кодифицируются как универсальный закон и навязываются нациям — если необходимо, силой. Они согласны с тем, что это принесет нам всеобщий мир и процветание.

Людвиг фон Мизес говорил от имени всех этих фракций, когда писал:

«Величайший идеологический вопрос, с которым когда-либо сталкивалось человечество … это … удастся ли нам создать во всем мире рамки мышления…[такие] …, как безоговорочное, безусловное принятие либерализма. Либеральное мышление должно проникнуть во все нации, либеральные принципы должны проникнуть во все политические институты, если мы хотим создать предпосылки для мира и устранить причины войны.»

Хотя Мизес требует «безоговорочного, безусловного принятия либерализма каждой нацией и каждым политическим институтом в мире» в резких терминах, выражаемое им стремление представляет собой то, что к настоящему времени является полностью традиционной либеральной точкой зрения. Догматическая и утопическая, она полагает что последние истины, касающиеся судеб человечества, давно открыты, и все, что остается, это найти способ навязать их.

Я, конечно, не хочу сказать, что каждый либерал в этом смысле догматик и утопист. Взгляды многих либералов, особенно в Британии и Америке, по-прежнему сдерживаются другими факторами: библейским, националистическим признанием разнообразия человеческих обществ, смиренной верой в Бога, историческим эмпиризмом и умеренным скептицизмом, который в англоговорящих странах раньше называли «здравым смыслом». Все это до сих пор ощущается некоторыми англо-американскими либералами. Но поскольку противники либерализма были побеждены один за другим, а универсальная либеральная империя уже кажется в пределах досягаемости, эти смягчающие факторы отошли на второй план, оставив догматический империализм в качестве доминирующего голоса в либеральном лагере — голоса, который быстро принял худшие черты средневековой католической империи, по которой он невольно моделируется, включая доктрину непогрешимости, а также вкус к инквизиции и повелительному наклонению.

Я хотел бы сосредоточиться на этом последнем пункте. Одна из самых ярких черт общественной жизни в современной Америке и Европе это то, как западные страны сейчас страдают от кампаний публичного шельмования и охоты за ересью, целью которых является стигматизация и объявления вне закона того или иного человека или группы людей, мнение или политика которых воспринимается как способные оказать значимое сопротивление либеральной доктрине. Многое из того, что было написано об этих кампаниях, касается ухудшения свободного дискурса в университетах, где стали повсеместностью официальная и неофициальная цензура взглядов профессорского состава на ислам, гомосексуализм, иммиграцию и множество других вопросов. Но университеты вряд ли являются главным очагом гнева на ныне неуместными взгляды. Теперь кампании очернения, характерные до недавнего времени лишь для университетов, регулярно захватывают значительную часть публичной сферы. По мере того, как круг законных разногласий сокращается, а наказания за инакомыслие становятся все тяжелее, западные демократии быстро превращаются в один большой университетский кампус.

Эти все более настойчивые требования соответствия единому универсальному стандарту в речи и религии являются предсказуемым результатом отхода от протестантского устройства Запада с его фундаментальным принципом национальной независимости и самоопределения. В конце концов, этот принцип требовал разнообразия конституционных и религиозных точек зрения в рамках миропорядка национальных государств, что влекло за собой терпимость к глубоко расходящимся взглядам: католики должны были мириться с существованием протестантских режимов, монархисты должны были мириться с республиканскими режимами, а правители, озабоченные жестким регулированием дел своих подданных, должны были терпеть режимы, предоставляющие более широкие свободы — и в каждом случае, верно было и обратное. Это формальное предоставление легитимности политическому и религиозному разнообразию среди наций стало затем основой для терпимости и к инакомыслящим общинам внутри государства. Разумеется, не каждый индивид чувствовал себя комфортно в любой стране. Но все же существовала возможность переговоров, позволяющих учесть интересы несогласных коллективов при условии, что те были готовы поддерживать государство и воздерживаться от радикального пересмотра национальных обычаев. И если кто-то действительно хотел агитировать за такие изменения, можно было переехать в соседнюю страну, где его взгляды могли быть приняты и даже поддержаны.

Напротив, при универсальном политическом порядке, в котором повсюду действует единый стандарт права, терпимость к различным политическим и религиозным точкам зрения неизбежно должна снижаться. Западным элитам, взгляды которых сейчас агрессивно приводятся к единому знаменателю в соответствии с новой либеральной конструкцией, становится все труднее признавать необходимость такого рода терпимости к расходящимся точкам зрения, которую принцип национального самоопределения когда-то считал аксиомой. Терпимость, как и национализм, становится реликтом давно минувших веков.

Клевета и обвинения, обрушенные на английское общество и избранное им правительство в связи с решимостью Великобритании добиться независимости от Европейского Союза, являются безошибочным предупреждением для Запада в целом. С точки зрения либерального строя, объединенная Европы не является одним из возможных законных политических вариантов. Это единственный законный вариант, которому должен быть привержен приличный человек. В результате, моральная нелегитимность голосования Великобритании за независимость была неотступной темой выступлений политических деятелей и представителей СМИ, осуждающих английское решение: утверждалось, что только пожилые поддержали выход из Европейского Союза, лишая тем молодёжь ее прав; или что поддержка была только со стороны необразованной части населения, ослабляя позицию тех, кто, в действительности, понимает больше; или что голосование являлось голосованием протеста, а не желанием покинуть Европу; и так далее. За этими гневными заявлениями последовало требование отменить предпочтения британской общественности — путем повторного референдума, или парламентского акта, или закрытых переговоров с европейцами. Что угодно, лишь бы возобладало единственное законное мнение.

Тревога и трепет, с которыми европейская и американская элиты отреагировали на перспективу независимой Британии, обнажили то, что долгое время было скрыто от глаз. Истина состоит в том, что возникающая либеральная структура неспособна уважать, а тем приветствовать национальную дивергенцию, отстаивающую право на собственные уникальные национальные законы, традиции и политику. Любое такое отклонение считается непристойным и невежественным, а то и вовсе свидетельством фашистского образа мышления.

И Британия не единственная страна, почувствовавшая ожог этого кнута. Вряд ли от этого застрахована и Америка: ее отказ позволить Международному уголовному суду судить своих солдат, ее нежелание подписывать международные договоры, направленные на защиту окружающей среды, ее война в Ираке — все это встречалось с одинаковым возмущением как внутри страны, так и за рубежом. Подобные выпады уже давно нацелены на Израиль, будь то бомбардировка ядерных объектов Ирака или строительство жилых комплексов в восточном Иерусалиме. А Восточноевропейские страны подверглись критике за нежелание принимать иммигрантов с Ближнего Востока. Более того, аналогичные кампании делегитимации как в Европе, так и в Америке направляются против практик христианства и иудаизма — религий, на которых основан старый библейский политический порядок, и свободное отправление которых обычно защищено или, по крайней мере, терпимо национальными правительствами Запада. Мы уже видели попытки, особенно в Европе, запретить такие еврейские обычаи, как обрезание и кошерный убой, во имя либеральных доктрин универсальных прав или навязать либеральные учения о сексуальности и семье христианам и евреям в школе и на работе. Не надо быть особенно умным, чтобы видеть, что это только начало, и что обучение и практика традиционных форм иудаизма и христианства станут еще более неприемлемыми по мере продвижения либерального строительства.

Сегодня в западном мире повсеместно есть ощущение, что взгляды по спорным вопросам больше невозможно обсуждать открыто. Теперь нам стоит дважды и трижды подумать, прежде чем действовать или говорить так, как будто протестантский политический порядок все еще существует. Разнообразие конституционного и религиозного характера западных стран держится за счет все более высокой цены для тех, кто настаивает на своей свободе.

VII: Националистические альтернативы либерализму

Изгнание Маргарет Тэтчер с поста премьер-министра Великобритании в 1990 г. ознаменовало начало трех десятилетий либерального политического консенсуса — периода, в течение которого видные политические и интеллектуальные деятели приобрели привычку говорить так, как будто торжество нового либерального порядка наступит неизбежно. В Европе стремительно продвигались германские усилия подчинить независимые государств континента Европейскому Союзу. В США на повестке дня были попытки установить американский «мировой порядок», где Европа фактически находилась бы под американским протекторатом. По обе стороны Атлантики дурно пахнущая прежняя история европейского и американского империализма не позволяла большинству открыто говорить об империи. То, что бесконечно повторялось избранными официальными лицами, дипломатами, бизнесменами и представителями СМИ, а также в изобилии утопических политических трактатов, от «Конец истории и последний человек» Фрэнсиса Фукуямы (1992), и «Лексус и оливковое дерево» Томаса Фридмана (1999), до «Нового Ближнего Востока» Шимона Переса (1995) — было то, что «международное сообщество» будет подчинено «глобальному правлению». В мире будет единый правовой режим и единая экономическая система, управляемая американцами и европейцами в соответствии с либеральными политическими доктринами. И когда нация «нарушала правила» этого нового мирового порядка, как это было в случае с Сербией, Ираком и Ливией, американские военные вместе с союзными им европейскими воинскими контингентами входили и восстанавливали эти правила.

Мировой режим мира и процветания. Либеральная империя. Таков был политический консенсус всех основных политических партий Америки и Европы на протяжении целого поколения.

Но после британского голосования за независимость и национального возрождение в США, триумф этого либерального миропорядка стал выглядеть менее неизбежным. Протестантский миропорядок, оставленный на издыхание политической и интеллектуальной элитой как республиканской, так и демократической партий Америки, а также лейбористской и консервативной партиями Великобритании, доказал, что в нем все еще теплится жизнь.

Чего же желают противники либерального строя? Протестантское построение Запада было основано на двух основополагающих принципах. Так что, теоретически можно противостоять новому либеральному порядку разными способами, пытаясь восстановить либо один, либо другой из этих принципов; или стремясь сохранить оба. Сегодня существует три разных антилиберальных лагеря, каждый из которых легко различить в политике западных стран:

Во-первых, существует то, что можно назвать неокатолической оппозицией либеральному строю. Соответствующие взгляды разделяют не все католикии не одни только католики. Скорее, это точка зрения, которой придерживаются люди, склонные принять обновленную версию средневековой католической политической теории. Эта теория направлена ​​на поддержание той или иной версии библейского морального минимума (часто отождествляемого с теорией универсального разума, а не с Писанием) в качестве критерия легитимности государства. В то же время неокатолическая политическая теория с пониманием относится к преимуществам международного режима — можно сказать, своего рода нового христианства — для обеспечения соблюдения прав человека и индивидуальных свобод во всем мире.

На практике неокатолики политически активны в защите традиционных религиозных взглядов на брак и семью, выступают против легализации эвфаназии и абортов, а также против удаления из публичной сферы еврейских и христианских символов (таких как Десять заповедей Моисея). Но они относятся двойственно к миропорядку в виде национальных государств, поддерживая развитие режима принудительного международного права, преобладающего над полномочиями национальных правительств.

Во-вторых, существует неонационалистическая точка зрения (или statism), следующая за Руссо и французским революционным национализмом в отказе от традиционных представлений о нации, ее конституции и религии и провозглашающая высшей целью человека — лояльность и служение государству. Такой национализм известен своей тенденцией к абсолютизму и атеизму, а также хронической нестабильностью, исторически имевшей место во Франции. Неонационалистические движения можно считать консервативными, ибо они возражают против демонтажа независимых национальных государств Европейским Союзом, передачи полномочий от национальных правительств в ООН и другие международные органы, неограниченной иммиграции и обязательного международного права. Однако они часто далеки от национальной религиозной традиции, не подозревают о библейских источниках своего национализма и не понимают ту решающую роль, которую когда-то играли библейские моральные нормы, удерживая от крайностей как отдельных людей, так и государства.

Ни та, ни другая из этих позиций не кажется мне серьезной альтернативой либерализму. Неокатолики будут продолжать вести арьергардные культурные войны против либеральных элит по таким вопросам, как аборты и понятие брака. Но в то же время окажут активную или пассивную поддержку либеральному империализму, подрывающему способность наций быть независимой в конституционных и религиозных вопросах именно такого рода. С другой стороны, неонационализм может оказаться эффективным в отторжении либерального строя некоторыми нациями. Но пленяясь авторитетом государства и будучи далеки от национальных религиозных и моральных традиций, неонационализм может привести к установлению авторитарных правительств, тем самым подтверждая, что единственной альтернативой либерализму является авторитаризм — убеждение, выдвигаемое (каждый со своей позиции) как либералами, так и авторитарной властью.

Третья альтернатива либеральному порядку — то, что можно назвать консервативной (или традиционалистской) точкой зрения, которая стремится установить и защитить международный порядок национальных государств, основанный на двух принципах протестантской конструкции: национальной независимости и библейском моральном минимуме, требуемом от законного правительства. Я использую термин «консервативный» в широком смысле для обозначения любого политического движения, целью которого является сохранение основ протестантской конструкции, признавая ее как самый свободный и во многих отношениях наиболее успешный международный порядок, который когда-либо существовал. Сюда могут входить различные движения в разных странах. Они основаны на разнообразии конституционных и религиозных традиций (включая те, которые не имеют библейского наследия и поэтому основаны на другой традиционной системе морали). Из них наиболее важной является англо-американская консервативная традиция, берущая начало в учениях таких личностей, как Джон Фортескью, Джон Селден и Эдмунд Берк. Это националистическая политическая традиция, которая охватывает принципы ограниченной исполнительной власти, индивидуальных свобод, публичной религии, основанной на Библии, и исторический эмпиризм; последний часто служивший смягчению политической жизни в Великобритании и Америке по сравнению с другими странами. Именно это англо-американское консервативное направление в рамках более широкого националистического политического наследия оказалось наиболее продуктивным для создания здорового правительства и столь эффективно способствовало процветанию Соединенных Штатов, Великобритании и других англоязычных стран. Я считаю, что именно в этой традиции, обновленной в соответствии с требованиями нашего времени, государственные деятели и политические мыслители могут найти наиболее полезную и здоровую альтернативу либеральной империи.

Внешне Британия и Америка иногда производят впечатление совершенно оторвавшихся от своего библейского наследия. Но они все еще нации, сформировавшиеся под библейским призывом к свободе наций от империй, к ограничению власти королей и к фундаментальным заповедям как основе для справедливого и достойного общества. События показали, насколько мощным остается протестантское построение в обеих странах, даже после десятилетий уступок новому либеральному порядку, который, казалось, вот-вот должен его заменить. Нынешние события дают возможность более критически, чем было возможно до сих пор, переосмыслить приверженность универсальному либерализму, характерную для элит Европы и Америки. Они дают возможность спросить себя, не является ли библейская свобода, завещанная нам нашими предками, по-прежнему наилучшим выбором.

Исторический экскурс первой части этой книги дал основу для понимания противостояния, разворачивающегося в наше время между силами империи и национализма в борьбе за приверженность стран Запада. Теперь я перехожу к общей аргументации в пользу независимого национального государства как наилучшего принципа политического устройства, доступного человечеству.

Часть II. Аргументы в пользу национального государства

VIII: Два типа политической философии

Греческая политическая философия уделяла большое внимание вопросу о наилучшем режиме, т.е. наилучшей форме правления; и современная либеральная политическая мысль разделяет ту же озабоченность по поводу правильной структуры правления. Такой вид анализа начинается с предположения, что люди организуются в форме государства, то есть сообщества, достаточно сплоченного, чтобы оно могло и фактически управлялось единым постоянным правительством, независимым от других правительств. Затем задается вопрос, какую форму должно принять такое правительство: должно ли государство быть монархией, аристократической республикой или демократией? Должна ли власть государства сосредотачиваться в одной властной ветви или распределена между несколькими? Следует ли ограничивать деятельность правительства написанной конституцией, и кто в возникшей ситуации решает, что конституция нарушена? Должно ли государство гарантировать основные права и свободы личности, и если да, то какие?

Эти и подобные вопросы предполагают существование сплоченного и независимого государства.

Но политическая философия может задавать и другие, более фундаментальные вопросы. Эти вопросы признают, что люди не всегда существовали в рамках внутренне единых и независимых государств, и таким образом, существование государства не есть данность. Я имею в виду следующие вопросы: что позволяет сообществу быть достаточно сплоченным, чтобы его можно было устроить как государство? Формируется ли государство в тот момент, когда независимые индивиды согласились жить под властью одного правительства, или оно возникло как объединение ранее существовавших сплоченных сообществ? Действительно ли государство является лучшим институтом для управления человеческой жизнью, или есть другие, лучшие формы политического устройства, типа кланового или феодального? И если государство — лучшая форма политического устройства, должна ли власть находиться в руках одного универсального государства или быть рассредоточена среди ряда конкурирующих государств?

Когда поднимаются такие вопросы, политическая философия естественным образом делится на два предмета, один менее, а другой более фундаментальный. Один из них это философия правления, обсуждающая лучшую форму правления в уже существующем государстве, обладающем высокой степенью внутреннего единства и независимости.

В то время как другой предмет есть философия политического строя, стремящаяся понять причины определенного устройства государства и на основе этого понять, какие формы политического строя доступны и какая из этих форм лучше.

Людей, уверенных в независимости и внутренней связанности того государства, в котором они существуют, естественно, привлекает философия правления. В конце концов, если государство является уже данным, какому политологу интересно выяснять тип правления, которое в нем должно быть?

Но философия формы правления может ввести в заблуждение, и даже весьма пагубное, если ей не предшествует тщательное изучение причин конкретного политического устройства. Железный закон, регулирующий функционирование человеческого разума, говорит, что все, предполагаемое без аргументации, кажется самоочевидным, независимо от того, истинно оно или ложно. В не меньшей степени это относится и к философии формы правления. Поскольку эта дисциплина начинает с постулата о существовании внутренне связного и независимого государства, она тренирует учащихся видеть повсюду вокруг себя (не только в теории, но и в реальности) лишь независимые государства с внутренне связной общиной. Глядя на другие регионы мира, они видят независимые государства там, где их нет, или считают, что такие государства можно легко создать, хотя это невозможно. И рассматривая собственное государство, они не в состоянии сообразить, что любое государство находится постоянно на грани потери своей сплоченности и независимости, и поэтому они принимают единство и независимость государства, в котором живут, как должное. Как следствие, они склонны пренебрегать теми усилиями, которые необходимы для поддержания сплоченности и независимости государства, с радостью отстаивая политику, непосредственно направленную на разрушение его сплоченности и ослабление его независимости, веря, что государство может выдержать все и остаться здоровым, как раньше.

Философия формы правления полезна в собственной ограниченной сфере. Но чтобы быть компетентной, она должна основываться на понимании основных причин формирования, сплоченности и независимости государства, а также причин его разрушения. Это тот вид политического исследования, который мы находим в первых великих произведениях западной политической традиции, в частности тех, которые собраны в еврейской Библии. Именно здесь мы сталкиваемся с постоянным осознанием того, что люди могут жить вне государства: в домашних хозяйствах, кланах и племенах, и с осознанием угрозы, которую государство представляет для такого строя. В Библии также мы встречаемся с двойственностью, связанной с основанием государства, и нас учат признавать хрупкость таких государств, готовых в любой момент укрепляться либо увядать, двигаться либо к консолидации, либо от консолидации к распаду. Именно здесь нас учат думать о том, как справедливое правительство способствует консолидации политического строя, в то время как глупое — ведет к разрушению политического порядка, прокладывая путь к анархии и завоеванию другими. Именно здесь мы впервые сталкиваемся с вопросом о том, способствует ли государство человеческой свободе или ей препятствует, и не ведет ли постоянное расширение имперского государства к порабощению человечества.

Ниже следует исследование фундаментальной политической философии. Вместо предположения, что люди разумные обязательно сформируют сплоченное и независимое государство, я рассмотрю основные причины такого политического порядка и изучу разные альтернативные направления, которые эти причины формируют. На основе этого анализа я стану утверждать, что лучшая форма политического устройства это структура из независимых национальных государств. В частности, я обосную, что такой порядок превосходит другие известные нам альтернативы: как предшествовавшие государству племенная и клановая организация, так и имперский строй.

IX: Основы политического строя

Чего-то можно достичь, действуя в одиночку. Но для большинства целей требуется, чтобы мы действовали согласованно с другими. Однако у наших соседей есть собственные цели и мотивы, и зачастую они не заинтересованы в предложенной нами цели, а то и враждебны ей. Как мы можем влиять на других таким образом, чтобы они действовали для достижения целей, которые мы считаем необходимыми и желательными? Это главная проблема индивида, живущего в обществе. Необходимость найти ответы на этот вопрос порождает политику, представляющую собой учение или умение влиять на других так, чтобы они действовали для достижения целей, которые их инициатор считает необходимыми и желательными.

Одним из ответов на эту фундаментальную проблему является учреждение постоянных групп, или организаций: семьи, клана, племени или нации, государства или армии, религиозного ордена или коммерческого предприятия. Эти и другие институты представляют собой человеческие коллективы, которые поддерживают свое существование во времени, придерживаясь определенных фиксированных целей, форм, вроде названия, под которым они известны, и определенных процедур, с помощью которых они принимают решения и действуют как единое целое. Каждое учреждение учит, убеждает или принуждает своих членов действовать в соответствии с этими фиксированными целями и формами, соблюдая общепринятые общие правила и процедуры, так, чтобы они надежно функционировали как единое целое, без необходимости каждый раз убеждать или принуждать заново.

Но что заставляет людей, несмотря на их собственные уникальные цели и мотивы, объединяться в организацию, функционируя как единое целое вместе с другими его членами, в соответствии с установленными целями и формами этой организации?

Хорошо известны три возможности: во-первых, индивиды присоединяются, если им угрожают репрессией. Во-вторых, они присоединяются за плату или иное вознаграждение. Наконец, они присоединяются, если рассматривают интересы и цели организации как свои собственные. Из этих альтернатив вторая создает самые слабые институты, поскольку те, кто участвуют в каких-то тяжелых усилиях в обмен лишь на определенную денежную сумму, постоянно считают, стоит ли риск оплаты, и смотрят по сторонам в надежде на предложение более высокой оплаты или меньшего риска. Институты становятся несколько стабильнее, если люди завербованы в них путем запугивания их или их близких. Но на такие институты всегда находятся на грани мятежа, пока угроза существует, и на них, безусловно, нельзя полагаться, когда возникает ощущение, что угроза отступила.

По этим и другим причинам социальный институт крепок, лишь тогда, когда участники видят интересы и цели организации в качестве своих собственных. Представьте себе, например, бойца, берущего в руки винтовку, надеясь добиться независимости своему народу после долгой истории преследований. Таких людей не нужно принуждать к битве или давать им хорошую оплату за службу. Тот факт, что они борются за благо своего народа, достаточен, чтобы они, ради такого коллектива (племени или нации), бросили на весы свою жизнь. Огонь, пылающий в их груди, движет их на акты храбрости и самопожертвования, которых невозможно добиться никаким запугиванием или обещанием платы.

Многие теории предполагают, что политические события мотивированы заботой человека о своей жизни и собственности. Но любой, кто был свидетелем поведения людей в военное время или в конфликте совсем ненасильственном, типа избирательной кампании, понимает, что эти предположения абсолютно неверны.

Это правда, что человек временами мотивируется заботой о своей жизни или собственности. Но человеческие индивиды также способны рассматривать цели и интересы коллектива или института, членами которого они являются, как свои собственные, и действовать согласно этим целям и интересам, даже когда такие действия отрицательно задевают его жизнь и собственность. Политические события часто определяются поведением людей с именно такими мотивами.

Политическая теория, разрабатываемая для понимания людей такими, какие они есть на самом деле, а не для того, чтобы рассказывать нам истории о приключениях какого-то фантастического существа, изобретенного философами, не может обойти эту способность индивида признавать цели коллектива в качестве своих. Эта способность, удивительная и вместе с тем обычная, как воздух, которым мы дышим, существует вокруг нас ежедневно и ежечасно. Это основа нашего естества, и не может быть убедительного объяснения силы и слабости человеческие институтов, если в центре их не стоит эта способность. Поэтому давайте рассмотрим этот вопрос более внимательно.

Мы знаем, что человеческая личность по своей природе яростно защищает целостность своего собственного «я». Под «я» я имею в виду, в первую очередь, физическое тело человека, которое рефлексивно побуждает бороться или искать немедленного спасения в случае угрозы или иного вреда. Однако это стремление обеспечить свою целостность никоим образом не ограничивается только защитой тела. С той же свирепостью, как при защите своего физического тела, человек действует и для защиты своей репутации, когда его обвиняют или оскорбляют. И то же самое проявляется в стремлении защитить свою землю или другое физическое имущество, которое он считает своим. В самом деле, сама любовь, которую он, очевидно, испытывает к своей жене и детям, к своим родителям, братьям и сестрам, и которая побуждает его защищать их, когда они находятся в опасности, является не чем иным, как другим названием этого же стремления защищать целостность своего «я», потому что сознанием человека его близкие воспринимаются так, как если бы они были его частью.

Эта способность защищать других, как если бы они были частью самого себя, не ограничивается родственниками. Мы видим то же неистовство в стремлении защитить друга или жителя своего городка, члена своего взвода или своей уличной банды, или, вообще, любого другого, который по какой-либо причине рассматривается человеком как часть его самого. Можно привести много других примеров.

Как мы видим во всем диапазоне человеческой деятельности и институтов, «я» личности по своей природе гибок, постоянно расширяясь, так что люди и вещи, предположительно, бывшие вне этого «я», индивид начинает рассматривать как часть самого себя.

Когда человек включает другого человека в пределы своей собственной сущности, мы называем эту привязанность лояльностью. Когда два человека принимают друг друга внутрь своего расширенного «я», такая связь является взаимной лояльностью, позволяющей этим двум людям рассматривать себя как единое целое. Наличие таких уз взаимной лояльности не означает, что они перестают быть полностью независимы. Эти узы не исключают соперничества, оскорблений, ревности и ссор, всегда присутствующих между людьми, лояльными друг другу. Муж и жена могут часто ссориться, а братья или сестры могут пререкаться и цапаться, стремясь поменять иерархию отношений между ними. Пока эти конфликты имеют место, они воспринимаются как борьба между независимыми людьми. Но как только любой из них сталкивается с превратностями судьбы, другой страдает от них, как если бы они были его собственными. И перед лицом этих трудностей споры, занимавшие их до сих пор, временно откладываются или вовсе забываются. Более того, когда стоящие перед ними трудности преодолены, они испытывают чувство облегчения и общей радости, каждый ощущая своим счастье другого. Эти переживания, в которых другой человек признается частью тебя в невзгодах и победах, устанавливают четкое различие между внутренним и внешним: внутреннее, относящееся к обоим индивидам, каждый из которых рассматривает другого как часть единого целого, единой личности; и внешнего, откуда приходит вызов против них, и перед лицом которого они переживают совместные страдания и совместный успех.

Человеческие институты могут и часто содействуют собственной сплоченности через финансовую компенсацию своим членам или путем принуждения. Но прочные и устойчивые институты это те, что построены в основном на узах взаимной лояльности. Семья — самый сильный и самый стойкий из всех малых институтов, известных в человеческой политике — является таковым именно благодаря существованию уз взаимной лояльности между каждым членом семьи и всеми остальными. Эти связи частично биологические, а частично — усвоенные. Мать всегда чувствует, что выношенные ею дети — часть ее самой. Но и усвоенные отношения в семье, допустим, между мужем и женой, или отношения к родным супруга, или между родителями и усыновленными детьми, часто не менее сильны, чем отношения между родителями и детьми, им рожденными. Особые узы семейной лояльности могут быть как врожденными, так и усвоенными, но в любом случае их прочность и стойкость не имеют себе равных. И это результат ежедневной практики полагаться на членов семьи, ища помощь и поддержку. Это делает членов семьи частью расширенного «я» друг друга.

Семья — самый знакомый из малых институтов, но есть много других. Военная единица, называемая отделением, являет собой основное формирование, из которого строятся все армии. Созданный по образцу семьи, оно состоит примерно из десяти человек под командованием младшего офицера или сержанта. Здесь также способность подразделения функционировать в условиях крайнего напряжения зависит от сцепленной лояльности, становящейся особенно сильной в подразделении, которое достаточно мало, чтобы гарантировать, что каждый боец знает других лично и имеет обширный опыт полагаться на них во время тренировок и боев.

Небольшие коллективы, такие как семья или воинское отделение, состоящие из людей, связанных взаимной преданностью, сформировавшейся в течение долгих лет общих невзгод и триумфа, является основой всего политического строя. Именно из таких маленьких единиц строятся более крупные политические институты любого рода. Например, можно объединить глав семейств во внутренне лояльную ассоциацию, тем самым связав вместе членов различных семейств в один клан. И действительно, во всем мире и во все времена кланы создавались для обеспечения коллективной защиты, установления процедуры справедливого разрешения спора между его членами и общего служения богам. Ребенок, растущий в одной из таких семей, не обязательно напрямую развивает узы взаимной лояльности с большинством других членов клана, которых могут быть сотни и тысячи и которые могут быть разбросаны по значительной территории. Но его родители, связанные прямыми узами взаимной преданности с другими главами семейств, переживают страдания и победы клана, как если бы они происходили с ними самими, и это находит выражение в кругу близких. Так ребенок, переживающий страдания и победы своих родителей, как если бы они происходили с ним самим, может чувствовать страдания и победы клана, как свои собственные.

Таким образом, даже совсем маленький ребенок почувствует укол и стыд, если другому члену его клана причинят вред или опозорят члены соперничающего клана. И «я» ребенка расширяется, охватывая весь клан и всех его членов, даже тех, с кем он никогда не встречался. И это распространение «я» ведет к тому, что он готов отложить ожесточенные споры с другими членами своего клана, когда угроза извне воспринимается как вызов для всех.

Когда мы говорим о сплоченности человеческих коллективов, мы имеем в виду именно это: узы взаимной лояльности, которые прочно удерживают вместе союз множества людей, где каждый разделяет страдания и победы других, в том числе и тех, с кем он никогда не встречался.

Подобная сплоченность не ограничивается масштабами семьи и клана. Главы кланов могут объединяться в племя, которое может насчитывать десятки тысяч членов. И главы племен могут объединиться, чтобы сформировать нацию, члены которой насчитывают миллионы. Такой процесс консолидации знаком нам, например, по библейской истории Израиля, особенно пристально рассматривающей вопрос, могут ли объединиться израильские племена вместе, чтобы сформировать единую нацию. То же знакомо нам и по истории англичан, голландцев, американцев и многих других народов. Подобно узам клановой лояльности, узы лояльности к племени или нации произрастают из преданности к родителям: ребенок переживает страдания и победы своего племени или нации как свои собственные, потому что он переживает страдания и победы своих родителей. как свои собственные, и родители выказывают соответствующие чувства по мере развития бедственных или триумфальных событий, касающихся племени и нации. И как всегда, такая привязанность означает, что индивид откладывает споры с другими членами своего племени и нации, объединяясь с ними «одной мыслью» в моменты опасности или при осуществлении крупных общественных проектов.

Есть ли пределы у процесса консолидации, посредством которого кланы объединяются в племена, а племена- в нации, распространяя лояльность отдельных индивидов вовне? Мы знаем, что нации могут развить привязанность к другим нациям, и что со временем они могут напоминать привязанность племен друг к другу при формировании нации. Иными словами, существует такая вещь, как «семья наций», которой часто считают себя англоязычные народы или как иногда считают себя индуистские народы Индии. Но то, что объединяет такую семью наций, это, опять же, взаимная лояльность, укрепляющаяся и возрождающаяся общими напастями современной эпохи: солидарность англоязычных народов проявилась в совместной борьбе против оси фашистских держав или против коммунистических стран; а взаимная лояльность индусов вышла на первый план во время их общей борьбы за освобождение от господства англичан и мусульман. Однако мы никогда не видели подлинной тенденции к взаимной лояльности между, вообще, всеми народами, ибо это может сформироваться лишь в условиях, когда все человечество стоит вместе перед общей бедой. Взаимная преданность людей друг другу — самая мощная сила, действующая в политической сфере. Чувство взаимной преданности сплачивает людей вместе, объединяя их в семьи, кланы, племена и нации, во многом так же, как сила гравитации сближает молекулы, превращая их в планеты, звездные системы, галактики и системы галактик. Современные авторы, на которых слишком большое влияние оказала дарвиновская наука, склонны искать объяснение тому в биологическом родстве. Но этого не так. Изолированный индивид, переживший болезнь или войну, отрезавшие его от семьи и клана, всегда присоединяется к новой семье или новому клану, усиливая их собой и получая защиту взамен. Поступая так, он создает новые узы взаимной лояльности, заменяя утраченные, и это без всякой связи с биологическим родством. Это постоянное воссоздание разрушенных уз взаимной лояльности означает, что семьи могут принимать новых членов, не рожденных внутри семьи, и что кланы принимают целые семьи, не рожденные внутри клана. Точно так же нации принимают не только чужестранцев и семьи, но и целые племена, которые когда-то были чужими, но более таковыми не считаются.

Хотя любая нация используют метафору братства, взывая к взаимной лояльности между своими членами, фактическое биологическое родство это лишь, от силы, сырой материал для строительства нации. Решающим фактором являются узы взаимной преданности, установлены между членами нации за долгие годы совместных трудностей и успехов.

Это постоянное возрождение уз взаимной преданности, которое мы находим почти в каждом человеке, означает, что не может быть общества, члены которого лояльны лишь самому себе. Это верно и для современного общества тоже, хотя традиционный порядок племен и кланов в нем ослаблен национальным государством, а либеральная философия научила человека постоянно мыслить категориями личной жизни и собственности. Даже здесь коллективы, построенные на взаимной преданности, видны повсюду: местные политические отделения, церкви и синагоги, школы и другие общественные организации все еще очень напоминают старые кланы. В национальном масштабе могущественные религиозные, этнические, секторальные и профессиональные ассоциации продолжают играть роль в жизни нации, подобную роли племени с его жесткой взаимной лояльностью, и каждое борется с другими племенами, меняя коалиции, в попытках сдвинуть национальный курс в свою пользу. Разумеется, они не обладают силой и стойкостью кланов и племен, предшествовавших государству. Разнообразие таких ассоциаций дает человеку гораздо большую свободу выбора в вопросе верности им. Поскольку они не являются политически независимыми образованиями, воюющими друг с другом, внутренние взаимные обязательства их членов гораздо менее требовательны. Тем не менее, их присутствие указывает на неугасающую тенденцию индивидов даже в условиях современного государства объединяться в коллективы не только на уровне семьи, но и на уровне клана, племени или государства. Эта тенденция становится более явной, когда члены нашего «клана» или «племени» подвергаются угрозе, и она вновь заявляет о себе с древней силой, когда наше «племя» приходит к выводу, что национальное государство больше не в состоянии защищать его, как прежде.

Узы взаимной лояльности, которые делают семьи, кланы, племена и нации стабильными и прочными институтами, также гарантируют, что люди постоянно переживают то, что происходит с коллективами, которым они лояльны, как нечто, происходящее с ними самими. Как следствие, люди не только заинтересованы в защите своей жизни и собственности, но и постоянно стремятся к укреплению здоровья и процветания семьи, клана, племени и нации, которым они верны, даже и таким образом, что их собственная жизнь и имущество оказывается в опасности.

Что я имею в виду под здоровьем и процветанием семьи, клана, племени и нации? Как почти все термины, которые мы используем для описания человеческих коллективов, эти метафоры взяты из жизни человека. Однако характеристики человеческих коллективов, на которые эти термины обращают наше внимание, вполне реальны, даже если описаны метафорами.

Можно сказать, что здоровье и благополучие семьи состоит из трех вещей: во-первых, физического и материального благополучия. Это означает, что дети рождаются и растут крепкими, что семья расширяет находящуюся в ее распоряжении собственность, и что ее физические возможности и продуктивность, такие как способность производить или добывать пищу, из года в год улучшаются. Во-вторых, семья видится здоровой, когда она обладает значительной внутренней целостностью — когда ее члены лояльны друг к другу, радуются достижениям друг друга и защищают друг друга в невзгодах, даже с риском для себя; когда ее члены готовы уважать различия в возрасте и статусе между собой, что позволяет семье принимать общее решение эффективно и без принуждения; и когда конкуренция и напряженность, неизбежно возникающие между ее членами, протекают относительном мирно, не нанося долгосрочного ущерба семье в целом. В-третьих, здоровье семьи оценивается по степени и качеству культурного наследия, которое родители, бабушки и дедушки передают детям. Этот фактор часто упускается из виду, но он не менее важен для здоровья и благополучия семьи, чем любой другой. И физические возможности, и внутренняя целостность семьи в значительной степени зависят от культурного наследия, передаваемого старшим поколением молодым.

Это показатели здоровья и благополучия семьи; и каждый член семьи, интеллектуально развитый или не очень, имеет интуитивное понимание того, что это такое; точно так же, как он интуитивно понимает, что способствует его духовному и материальному развитию. Более того, индивид переживает укрепление или ослабление своей семьи как нечто происходящее с ним самим. И это постоянно побуждает его принимать меры для защиты и построения семьи как с точки зрения ее материального благополучия, так и с точки зрения ее внутренней целостности и способности передавать соответствующее культурное наследие детям. Именно этими мотивы руководствуются родителями в течение многих, и возможно, большинства часов своего бодрствования: они берут на себя работу, которая им не нравится, чтобы иметь возможность прокормить свою семью. Они мирятся, налаживая отношения с супругом или супругой, чтобы в доме был покой. Они посвящают массу времени опеке непослушной молодежи, чья способность осознать ценность того, чему их учат, порой весьма ограничена. И они делают это не из альтруистического побуждения помочь кому-то отдаленному, а потому, что укрепление семьи воспринимается ими как укрепление самих себя.

Здоровье и процветание любого человеческого коллектива оценивается во многом так же, как и благополучие семьи. Мы можем оценить здоровье племени или нации, например, рассматривая их материальное благополучие, их внутреннюю целостность, а также мощь культурного наследия, передаваемого от одного поколения другому. Точно так же человек, преданный своему племени или нации, не может избежать чувств при усилении или ослаблении; и это усиление или ослабление происходит как бы с ним точно так же, как это происходит в отношении его собственной семьи. И по этой причине, когда ощущается ослабление племени или нации, мы наблюдаем, как люди поднимаются, чтобы взять ситуацию в свои руки, и действуют душой и сердцем, укрепляя их, как укрепляют собственную семью. Они делают это не из-за альтруизма, а потому, что укрепление племени или нации воспринимается как укрепление самих себя.

Люди постоянно желают и активно стремятся к здоровью и процветанию семьи, клана, племени и нации, с которыми они связаны узами взаимной преданности: мы остро нуждаемся в достижении материального успеха всего коллектива. Мы стараемся укрепить его внутреннюю целостность, чтобы члены его были верны друг другу в невзгодах, уважали своих патриархов и лидеров и конкурировали между собой мирно. И мы стараемся передать новому поколению культурное наследие коллектива, его язык и религию, его законы и традиции, его историческую перспективу и уникальную характер понимания мира. Примечательно, что это последнее — беспокойство о передаче культурного наследия коллектива будущим поколениям — часто воспринимается как потребность не менее сильная, чем желание накормить и одеть наших детей. Даже в семье, разоренной и бедной, близкой к голодной смерти, не прекращаются усилия родителей передать это наследство своим детям. Достаточно вмешаться в язык, на котором люди говорят, в религию его сообщества, в привычные правила, согласно которым они ведут свои дела, или в то, как они воспитывают своих детей, чтобы мгновенно воспламенить их, поставив на грань насилия. Эти вещи переживаются с такой горечью и вызывают такой всепоглощающий гнев потому, что они посягают на внутреннюю целостность и культурное наследие семьи, клана, племени или нации. Ни одной универсальной идеологии — ни христианству, ни исламу, ни либерализму, ни марксизму — не удалось серьезно уменьшить, тем более, изжить полностью это сильнейшее желание защитить и укрепить своё сообщество. И не следует хотеть устранения или уменьшения этого желания, точно так же, как мы не хотим, чтобы уменьшилось желание человека защитить свою собственную жизнь или улучшить свою материальную ситуацию. Безусловно, эта яростная забота о материальном благополучии, внутренней целостности и культурном наследии сообщества превращает каждую семью, клан, племя и нацию в своего рода крепость, окруженную высокими невидимыми стенами. Но эти стены являются необходимым условием, обеспечивающим всё человеческое разнообразие, новаторство и прогресс, позволяя каждой из этих маленьких крепостей укрывать свое особенное наследие, свою собственную драгоценную культуру в саду, где она может цвести беспрепятственно. Там внутри оригинальному и неповторимому дается собственное пространство, где оно может быть опробовано и испытано в течение нескольких поколений. Там внутри то, что говорят и делают лишь в этой семье, клане или племени и нигде больше, получает время для роста и созревания, становясь прочным и сильным по мере того, как оно укореняется в характере различных членов коллектива — до тех пор, пока оно не готово двинуться наружу от семьи к клану, от клана к племени и нации, а оттуда ко всем семействам на земле.

Каждое нововведение, которое привело к улучшению в индустрии, законе, морали и добродетели, было результатом такого рода развития — независимо начавшегося наследия внутри небольшого человеческого сообщества, а затем распространившегося вовне. В то же время эти крепостные стены языка и культуры племен можно рассматривать как предотвращающие слишком быстрое распространение новшеств, давая время тому, что отрицательно и разрушительно быть испробовано, пройти своей дорогой и умереть, не охватив всё человечество целиком.

Х: Как в реальности рождаются государства

«Есть история, которую матери рассказывают своим детям про то, как рождаются младенцы. Они рассказывают, что, когда наступает время, аист приносит новорожденного ребенка на порог своего нового дома. Нет родителей, считающих эту историю правдивой. Так почему же они ее рассказывают? Вероятно, потому что правда, в глазах некоторых родителей, уродлива и неприятна. Пересказывая своим детям эту ложь, они надеются представить мир красивее, чем он есть, и защитить юные души от мыслей, могущих причинить страдания.

Точно так же есть история, которую преподаватели политики, права и философии рассказывают своим студентам по поводу рождения государств. Они рассказывают, как живущий абсолютно свободно человек соглашается вместе с бесчисленными другими людьми сформировать правительство и подчиниться его диктату. Ни один преподаватель университета или учитель гражданского права не считает это правдой.

Так зачем же это рассказывать? На этот вопрос ответить сложнее. Подобно истории про аиста, можно было бы сказать, что традиция ознакомления учеников с теорией управления государством посредством такого фантастического рассказа защищает умы студентов от ряда уродливых и неприятных истин. Но на этом сходство заканчивается. Ибо история про аиста предназначена, чтобы продлить невинное детство еще немного, в предположении, что в определенный момент родители скажут им правду. В то время как история о том, как зарождается государство, внушается молодежи вновь и вновь на каждом этапе их образования — сначала в старших классах школы, затем в колледже, а затем снова на юридическом факультете и в аспирантуре. В конце концов, они становятся законодателями, юристами и известными учеными, но вся та же сказка о политическом устройстве, внедренная в их головы, занимает там место, предназначенное для компетентного понимания предмета. И каждый день мы видим, сколько вреда свершается во внутренней политике и иностранных делах действиями государственных мужей, которые продолжают полагаться на этот миф в процессе принятия решений от имени государства. Этот тезис энергично подчеркивался практически всеми политическими теоретиками, пытавшимися подойти к предмету эмпирически, включая Селдена, Юма, Смита, Фергюсона, Берка и Милля. Невозможно разумно рассуждать о принципах управления государством, не освободив себя сначала от вымысла, что государства формируются с согласия отдельных лиц,- идеи, лишь скрывающей от нас механизм того, как государства рождаются и продолжают существовать во времени, что скрепляет их и что их разрушает.» Как возникает государство? Из того, что уже было сказано, мы понимаем, что изначального «естественного состояния», воображаемого Гоббсом и Локком, когда люди были преданы только самим себе, никогда не существовало. пока люди жили на земле, они всегда были преданы расширенным семействам, кланам и племенам, обеспечивавшим им защиту, справедливые правила разрешения споров между ними и обряды жертвоприношений богам, каждое в соответствии со своими уникальными обычаями. Этот порядок племен и кланов являет собой фактический изначальный политический строй человечества. Что мы должны думать об этой форме политического устройства?

Во-первых, кланово-племенной и строй это не государство. Верно, что клан и племя озабочены защитой, справедливостью и религией — теми же вопросами, которые волнуют государства. Но изначальная форма человеческого политического устройства отличается от государственного тем, что она, в строгом смысле слова, анархична, то есть функционирует без постоянного центрального правительства: нет постоянной армии или полиции, нет бюрократии, способной собирать налоги, достаточные для поддержания подобных силовых структур, и, следовательно, никто не может издавать указы, которые затем будут навязаны с помощью вооруженной силы. У каждого клана или племени есть глава или вождь. Но без вооруженных сил, цель которых — выполнение его воли, такой клан или глава племени редко обладает силой принудить своих сотоварищей следовать за ним, если они того не хотят. Что побуждает клан или племя действовать как единое целое? Во-первых, согласие клана или племени с тем, что его лидеры разрешают конкретный вопрос правильно. Во-вторых, там, где такого согласия нет, лояльность клана или племени своим лидерам. И, наконец, давление, которое те, кто согласен с решением, и те, кто принимает его по причине лояльности, оказывают на тех, кто сомневается. Если этого недостаточно, клан или племя не функционируют как единое целое.

Очевидно, что преимущества такого анархического политического строя проистекают из того же источника, что и его недостатки. Этот строй мало заботится о налогообложении или об организации людей на крупномасштабные строительные проекты или войны. Это означает, что каждая семья или клан обладают такой свободой, которая недоступна после создания государства; при этом каждая семья, клан и племя участвуют в более масштабных коллективных целях лишь по своему усмотрению. С другой стороны, совместная защита основана на капризах нерегулярной и необученной милиции, справедливость осуществляется с превеликим трудом, а религиозные обычаи соблюдаются исключительно добровольно. Когда племена и кланы утрачивают лояльность своим общим обычаям и друг другу, то неизбежно следуют междоусобные войны, несправедливость и поражение от рук пришельцев; и никто не может исправить положение.

Государство рождается из относительной слабости старого кланово-племенного порядка. Перманентная ревизия политического строя, в конце концов, приводит к постоянному центральному правительству, стоящему над племенами и кланами. Она включает создание профессиональных вооруженных сил, которые не распускаются в мирное время; бюрократии, способной собирать налоги, достаточные для поддержания такой силы; и правителя или правительства, наделенного полномочиями издавать указы, которые, при необходимости, выполняются путем силового принуждения. Такое правительство концентрирует беспрецедентную степень власти в руках небольшого числа людей — силу, которую можно использовать для защиты племен от внешних врагов, для разрешения и подавления споров между ними, а также для установления единых религиозных обрядов в национальном масштабе.

Но как может возникнуть государство, которое неизбежно лишает кланы и племена их свободы и возлагает на них такое тяжелое бремя? Мы знаем два пути:

Во-первых, существует возможность создания свободного государства: когда управляемые сами вручают бразды правления правительству. Это возможно, когда главы коалиции племен, признавая общие узы преданности и общую потребность, объединяются для создания постоянного национального правительства. В таком случае вожди племен сами участвуют в выборе правителя нации и заседают в его советах, когда должны быть приняты важные решения. Человек, таким образом, чувствует лояльность государству из-за его преданности родителям, своему племени и своей нации, и по этой причине он готов даже на страдания и жертвы, если правительство потребует от него сделать что-то. Более того, эта лояльность человека государству может проявиться, даже если конкретные лица, служащие в правительстве в данный момент, или конкретная политика, которую они решили проводить, ему не по душе. Его преданность нации и яростное желание сохранить ее целостность побуждают человека продолжать сражаться в войнах, решаемых национальным правительством, подчиняясь его законам и платя налоги, при этом надеясь, что рано или поздно появятся лучшие лидеры и лучшая политика.

В истории мы видели множество таких государств. Самый известный случай такого объединения племен — пример древнего Израиля, послуживший моделью национального государства. Афинское государство, хотя его обычно называют «городом-государством», на самом деле было создано аналогичным образом за счет объединения ряда кланов. И мы должны признать его племенным государством — государством определенного греческого племени. Ведь, хотя народ Афин был достаточно сплоченным, чтобы им управляло постоянное правительство, он также сохранил свою независимость от других греческих племен, и это несмотря на существование более широкой греческой нации, которая оставалась разделенной на независимые племена. Таким образом, как израильское, так и афинское государства могли функционировать в целом как свободные государства, их существование стало возможным благодаря лояльности их народа к нации и племени соответственно, что способствовало необходимой сплоченности государства. То же самое можно сказать об основании английской нации, объединенной под Альфредом, или о слиянии голландских племен в качестве национального государства в рамках Голландской республики, или об учреждении единого государства английскими колониями в Америке. Можно считать, что все эти и другие свободные государства возникли в результате объединения имеющих между собой трения племен под единым национальным правительством в соответствии с решением руководства этих племен образовать свободное государство.

Во-вторых, государство может быть установлено и поддерживаться как деспотическое государство. Под этим я подразумеваю государство, чьи кланы или племена не объединились добровольно для сохранения своей свободы, а, напротив, были порабощены завоевателем против своей воли. В этом случае правителя государства не выбирают лидеры племени или нации, с которыми человек связан узами взаимной преданности. Скорее, правители — чужаки или узурпаторы, которым племена вовсе не лояльны. А поскольку племя, которому человек лоялен, не дает ему повода быть лояльным государству, то он не пойдет добровольно на войну, не будет подчиняться закону или платить налоги государству. В отсутствие такой сплоченности необходима сила, способная заставить человека действовать так, как будто он лоялен, хотя на самом деле это не так. И единственная форма правления, которая может навязать это подобие сплоченности там, где подлинной сплоченности не существует, это тирания — государство, которое может подавить распространение инакомыслия силой и террором, привлечь большую часть населения к военной службе или другим общественным работам и взимать налоги, которые используются для подкупа тех, кто готов брать эти взятки.

Я описал два различных способа возникновения государства: один путем свободного установления правительства коалицией кланов или племен внутри данной нации, а другой — посредством завоевания. На практике государство часто создается путем сочетания этих факторов, когда одни племена и кланы объединяются добровольно, а другие — по принуждению. Обратите внимание, однако, на то, насколько далеко понимание того, что их объединяет, от рождения государства, описанного в теориях Гоббса или Локка. Эти философы утверждают, что учреждение государства это согласие каждого человека, и что мотивом этого согласия является расчет на то, что создание государства лучше всего защитит его жизнь и собственность. В действительности же такого согласия и такого расчета нет. В случае завоевания согласие обычного человека совершенно не имеет значения. И даже когда свободное государство образуется путем объединения племен в нацию, это имеет место потому что узы взаимной преданности были установлены между главами этих племен с целью установления мира между ними и обеспечения их совместной независимости и образа жизни перед лицом иностранной угрозы. Обычного человека не просят дать согласие на национальное объединение и независимость. Это решается в советах, к которым у него мало доступа, и, как правило, он становится лояльными к национальному государству из-за лояльности к своему племени, даже если он считает решение его руководителей сомнительным. Таким образом, именно интересы и стремления племени и нации, как их понимает руководство племени, имеют решающее значение при рождении свободного государства.

XI: Бизнес и семья

Продолжающаяся слабость унаследованной от Гоббса и Локка политической философии, объясняется одной большой ошибкой: она утверждает, что политическая жизнь регулируется в значительной степени или исключительно соглашениями людей, взвешивающих, что в большей мере обезопасит их положение и увеличит их состояние. Иными словами, либеральная философия игнорирует взаимную лояльность как мотив, умаляя мощнейшие силы, действующие на политической арене.

Несомненно, существуют институты, которые регулируются в первую очередь оценкой индивидуумами того, что улучшит их физическое благосостояние, защитит и увеличит их имущество, и основаны на постоянном согласии с другими для достижения этих целей. Таковым является бизнес-предприятие. Когда создается фабрика, магазин или инвестиционная компания, их целью является обеспечение жизни и имущества лиц, которые соглашаются участвовать в бизнесе. Для тех, кто победнее, это означает получение заработной платы, которая обеспечит им минимум еды, жилья и одежды. Для тех, кто в финансовом отношении более обеспечен, это означает накопление собственности, которая может быть использована для расширения и создания новых собственных коммерческих предприятий, а также для образования, роскоши и благотворительности. Разумеется, деловые предприятия, ища выгоду, могут настаивать на семейном характере бизнеса, внушая лояльность своим сотрудникам и настаивая на семейном характере бизнеса. Но это не меняет фундаментальный характер бизнеса как консенсуса, целью которого является повышение благосостояния и собственности тех, кто в нем участвует. И в целом, все, кто участвует в этом, делают это только до тех пор, пока продолжают считать бизнес лично прибыльным. Это означает, что обязательства, связывающие участников бизнеса друг с другом, по своей природе являются слабыми: работник или даже партнер в фирме в течение многих лет может считаться ценным активом для корпорации, и все же обнаружить увольнительное благодарственное письмо, когда руководство придет к выводу, что без него они могут быть успешнее. Так же точно, партнеры или сотрудник часто уходит из фирмы в тот момент, когда появляется более прибыльная возможность. Слабость ответственностей, скрепляющих бизнес, выражается не только в легкости, с которой его участники уходят или изгоняются. Предприятие страдает от изменчивости и временности всех человеческих связей, основанных на согласии… Весьма необычно, чтобы человек был готов отказаться от своей жизни ради фабрики или магазина, его нанявших. Это же справедливо и для владельцев бизнеса. В самом деле трудно даже найти бизнесмена, а тем более сотрудника, готового нести постоянные финансовые потери ради бизнеса, который вряд ли сможет окупить эти убытки позже.

Сравните это с семьей. Как и в бизнесе, семья основывается на соглашении — брачном соглашении, так что оно тоже начинается с акта взаимного согласия. И как бизнес, семья также действует как хозяйственное предприятие, стремясь обеспечить физическое благополучие и имущество своих членов. Но семья строится для достижения совершенно иных целей, и благодаря этому она устанавливает между людьми связи совершенно иного вида. С какой же целью создается семья? Верно, что в браке люди здоровее и живут в большем достатке, чем те, кто не состоит в браке. Но мужчины и женщины, поженившись и принося детей в мир, испытывают трудности и приносят жертвы, оставаясь в браке и поддерживая своих детей до самой зрелости, вовсе не потому, что это будет способствовать их личному здоровью и процветанию. Цель семьи это нечто совсем другое: браки и семьи учреждаются для передачи следующему поколению того наследства, которое было завещано нам нашими родителями и их предками. Это наследство включает в себя как саму жизнь и, возможно, некоторую собственность, но также и образ жизни, религию и язык, навыки и привычки, а кроме того, определенные идеалы и взгляды касательно того, что следует ценить, — нечто уникальное для каждой семьи, чем другие не обладают. Мужчина и женщина объединяются, чтобы сплавить вместе то, что каждый из них унаследовал от своих родителей, бабушек и дедушек, передавая детям лучшее из того, что каждый из них получил, и, возможно, улучшить это в будущем. Один из способов описать это усилие — сказать, что семья создана для выплаты долга перед родителями и предками за наследство, полученное от них, — долга, который может быть погашен только путем воспитания новых поколений, которые получат его, и , если возможно, улучшат в свою очередь. Этих целей невозможно достичь за несколько лет. Мы склонны сосредотачиваться на том, как родители влияют на развитие своих детей в ранние годы. Менее заметно, что значительная часть того, что родители передают своим детям, не может быть понята теми, пока им не исполнится двадцать пять или тридцать пять лет; и что, когда у наших детей появляются собственные дети, их потребность, а часто и желание взять наследство, доступное им от родителей, только возрастает. Родители несут ответственность не только перед своими детьми.

Когда дети наших детей достигают совершеннолетия и не могут или не хотят искать то, что им нужно, на примерах и в разговоре со своими родителями, часто бывает, что они обращаются к своим бабушкам и дедушкам за ответами.

Истина заключается в том, что работа по взращиванию сада, коим является семья, не прекращается никогда, до самой смерти.

Рассмотрим последствия этого факта. Обязательства, принимаемые в бизнесе, как я уже сказал, основываются на постоянном согласии и могут периодически переоцениваться путем анализа выигрыша и издержек. Каждый человек, участвующий в этом предприятии, может в любое время заявить о своем намерении прекратить отношения. Напротив, обязанности, взятые по воспитанию детей… постоянны и остаются в силе на всю оставшуюся жизнь, согласны мы с ними или нет. Верно, что в какой-то момент муж и жена обычно соглашаются привести в мир ребенка. Но вскоре после этого изначального акта согласия трудности, связанные с воспитанием ребенка, уже мало похожи на то, о чем молодые любовники думали и соглашались когда-то. Однако это первоначальное решение не может быть пересмотрено, родителям не дано возобновить свое соглашение на основе обновленной оценки. Как раз наоборот: согласие родителей или их отсутствие не имеют отношения к их продолжающимся обязанностям. Их мотивация заключается в лояльности, ибо родители осознают ребенка как часть себя на всю оставшуюся жизнь; навсегда. Нечто подобное можно сказать о взаимоотношениях между мужем и женой. Это правда, что они дали согласие пожениться в какой-то момент. Но то, что они переживают в совместной жизни: не только радость и наслаждение, но также печаль и лишения, не поддаются их воображению в момент их первоначального решения. Тем не менее, они остаются вместе, и не в результате перерасчета, проводимого каждые несколько месяцев. Скорее, они поддерживаются взаимной лояльностью, которая является признанием каждого, что другой есть часть его самого — не только до тех пор, пока их дети достигнут совершеннолетия, но и на всю оставшуюся жизнь; навсегда. Некоторые возражают, что это различие между бизнесом и семьей преувеличено. В конце концов, есть такая вещь, как развод и отчуждение в семье, так же, как и лояльность к своим деловым партнерам. Тем не менее, нет надежды понять сферу политики, если не увидеть, что бизнес-предприятие и семья это не просто разные институты, а институты, отражающие противоположность между двумя идеальными типами: деловое предприятие работает в сфере человеческой жизни, где свобода, расчет и согласие человека являются наиболее благодатными. Семья же работает в той области, в которой благодатны лояльность, преданность и самоограничение. Поскольку коммерческие предприятия могут принести значительные материальные выгоды тем, кто в них участвует, а кроме того, окружающему обществу, мы терпимы к предпринимательской этике, в рамках которой индивидуума поощряют действовать так, будто он свободен от всех ограничений, кроме тех, с которыми он сам согласен. Но всепозволительность и неразборчивость, царящие в сфере бизнеса, хуже, чем ничто, в отношениях между родителями и детьми, мужьями и женами, братьями и сестрами. В рамках семьи быть надежным, стойко противостоять невзгодам, отказываться от побуждения все бросить, начав все заново, это главное, что требуется, и основа всех иных добродетелей. Надо быть дураком, чтобы вести свою семейную жизнь согласно принципам, приносящим пользу в бизнесе, периодически оценивая своих родителей, жену и детей и бросая их, если выяснится, что они перестали приносить выгоду по сравнению с другими вариантами. Взгляды и поведение, приносящие наибольшее процветание в бизнесе, приводят к полному разрушению семьи.

А что мы можем сказать о клане, племени и нации? Эти коллективы относятся к тому же типу, что и семья, хотя и большего масштаба — и действительно, на иврите эти более крупные сообщества называются «семьями на земле». Как и семья, их цель — передать следующим поколениям наследство, данное нам нашими родителями и их предками — наследство, которое включает в себя жизнь и собственность, но также образ жизни, религию и язык, навыки и привычки, а также идеалы и особое понимание мира, которым не обладают другие. И, как и семья, они возникают и поддерживаются благодаря прочным связям взаимной лояльности, установившимся между ее членами.

Более того, если существующее в виде свободного государства племя или нация снискало лояльность человека, который добровольно подчиняется его законам, платит налоги и служит в армии, то все это происходит только благодаря узам взаимной лояльности, связывающих этого человека с его семьей, племенем и нацией. Ибо только от своей семьи, племени и нации он унаследовал обычай подчиняться законам государства, платить ему налоги и служить в армии — все то, что иначе было бы для него чуждо и немыслимо. Таким образом, именно прочные узы взаимной лояльности, характерные для семьи, а не слабые узы договоров, имеющих важное значение в коммерческом предприятии, служат фундаментом свободного государства. Когда философ пытается обосновывать государство, исходя из договоренностей свободного человека, преследующего личную выгоду, он убеждает нас рассматривать государство в виде крупного предприятия. Он берет идеальную модель, разработанную для описания рынка, и переносит ее в политическую сферу, предполагая, что она позволит понять политическое функционирование так же, как она позволила нам понять функционирование экономическое. Но свободное государство это не бизнес. Оно образовывается и существует во времени не в результате подсчетов деловой личной выгоды и постоянной договоренности между его членами, а лишь благодаря семейным узам лояльности, сохраняющимся между ними. Верно, что финансовое функционирование государства понимается в терминах экономики, и что иммиграция и эмиграция отражают вольный выбор людей, участвовать ли им в делах государства. Но все это не превращает свободное государство в институт, напоминающий коммерческое предприятие. Семья тоже ведет финансы, которые следует рассматривать в экономических терминах. Семья также может усыновлять новых членов, в ней не родившихся, или тех, кто был отчужден и не поддерживал с ней отношения. Однако эти вещи не влияют на основной характер семьи, которая основана и существует только благодаря взаимным узам, сохраняющимся между ее членами. Свободное государство, которое образовано аналогичным образом и продолжает существовать во времени только благодаря взаимной лояльности его членов является сообществом того же типа, что и семья, хотя и в большем масштабе.

XII: Империя и анархия

Большинство времени люди жили в условиях анархического политического устройства, что означает свободную жизнь иерархических семей, кланов и племен без постоянного правительства или правителя. Однако появление масштабного сельского хозяйства с его огромным накоплением богатств впервые позволило создать постоянное правительство, способное навязывать свою волю с помощью профессиональных вооруженных сил. Иными словами, стало возможным заменить порядок племен и кланов новым политическим порядком — государственным. Переход не был мгновенным. Первые государства были «городами-государствами», где несколько кланов объединялись под властью племенного руководства в городском центре. В этих городах-государствах все еще чувствовалось соперничество кланов. Но как только у этих городов появились средства для поддержки правителя, командующего постоянными вооруженными силами, возникли и мечты о собственном усилении путем аннексии своих соседей. Обладая профессиональной армией всего в несколько тысяч солдат, Саргон Великий смог в двадцать четвертом веке до н.э., покорить один за другим города-государства Шумера и Аккада, став правителем всей Месопотамии и объявив себя «царем вселенной». В этом общем стремлении за ним последовало бесчисленное множество других строителей империй, намеренных принести мир и процветание всей земле, подчинив ее своему единому правлению.

Следует ли каждому государству стремиться управлять вселенной? Или для государства есть резонные границы, кроме тех, что продиктованы поражением на поле битвы в нескончаемой войне между соперничающими империями?

Отвечая на этот вопрос, полезно думать о возможных формах политического порядка как о континууме, определяемом масштабом коллектива, которому индивид может быть лоялен. С одной стороны, можно сказать, что идеалом является империя — государство, в принципе безграничное, в котором индивид будет предан сообществу, включающему, если не сегодня, так завтра, любого другого человека на земле. Другой крайностью является анархия, при которой нет централизованного государства, а лояльность предоставляется индивидом небольшому коллективу — семье, клану, банде, деревне, поместью — состоящему из людей, знакомых ему лично. Обратите внимание, что разница между этими формами устройства не только в их масштабах. Что существенно, имперские и анархические устроения основаны на презумпции лояльности, направленной ​​на абсолютно разные вещи. Анархический или феодальный порядок строится на отношениях взаимной лояльности между людьми, знающими друг друга. Глава моего клана или хозяин моего поместья это не абстрактная фигура, а реальный человек, которому моя преданность дана в благодарность за его личные щедроты и помощь. Мне знакомы его нужды и сложности, поражения и победы, и я могу сыграть реальную роль, малую или большую, оказав ему помощь. Он знает о моих нуждах и сложностях, и случаи его вмешательства для помощи мне в каком-то деле, имеют для меня огромное значение. И в тяжелый день, когда глава моего клана или лорд моего поместья откажет в преданности своему собственному племенному вождю или лорду, моя верность этому человеку, так много сделавшему для меня и других в моем сообществе, останется непоколебимой. С другой стороны, в случае империи вера моя дана, прежде всего, самой империи, всему человечеству, которое она представляет. Да, империей также управляет отдельный человек — император, король или президент, — которому я присягнул. Но этот правитель мне не знаком, как в случае анархичного строя. Как император ничего не знает обо мне, как личности, так и я не могу побеспокоить его, заявив о себе. Я не получу от него личной помощи и не помогу ему в его проблемах так, чтобы ему стало известно. Император так далек, что для меня он не более чем абстракция. Точно так же, как я для него всего лишь абстракция. И так же, как человечество, на которое распространяется его правление, для меня лишь абстракция.

Таким образом, при анархии моя лояльность отдается человеку, мне знакомому, а в империи я верен великой абстракции. Именно это различие позволяет нам понять, почему при имперском порядке анархия рассматривается как величайшее зло, которое только можно вообразить. Ибо такова предпосылка имперского государства, что мир и процветание огромных масс человечества зависят от универсального разума императора, вносящего великие абстракции в мир, а также от всеобщего покоя, который только он способен обеспечить. Ставя лояльность к знакомому — вождю или лорду — выше лояльности к империи в целом, человек фактически отказывается от своих обязательств перед универсальным порядком и всеми массами незнакомого ему человечества, которые, как утверждается, благоденствуют в результате этого универсального порядка. Таким образом, он становится врагом не только империи, но и всего человечества. Точно так же мы можем понять, почему приверженцы анархического строя относятся с таким ужасом к посягательствам представителей имперского государства. Требуя, чтобы верность империи была выше лояльности к знакомому тебе человеку, предоставившему тебе защиту и заботу в твоих нуждах, эти представители империи требуют не что иное, как разрушение и предательство конкретных личных связей, лежащих в основе общества.

Из этих наблюдений мы понимаем, что империя и анархия это не просто конкурирующие методы упорядочивания политической власти. Каждый из них является нормативным принципом, законность которого определяется укорененностью в определенной морали. И это знакомо нам по опыту: защитники империи или анархии обосновывают свои взгляды не только с точки зрения практических преимуществ, которые обеспечиваются этим порядком, но и с точки зрения моральной легитимности и необходимых санкций. Мы можем думать об этих нормативных принципах упорядочивания следующим образом:

В анархическом устройстве лояльность и сама политическая жизнь основаны на моральном принципе благодарности знакомым людям, от которых была получена помощь. Человек живет под защитой семьи или клана — защита, которая включает в себя материальную поддержку, помощь в случаях несправедливости, учиненной другими, защиту от чужих, обучение привычкам и традициям своего народа и ритуалам жертвоприношения богам. Из признательности и уважения к тем, кто это дал, человек вносит свой вклад в общество под контролем главы семьи или клана. Таким образом, у человека есть все необходимое, и его обязательства перед давшими ему жизнь и обеспечение полностью выполнены.

Хотя моральный фундамент такой политики понятен и очевиден, также хорошо известны трудности, связанные с поддержанием анархического или феодального устройства. Во-первых, кланы и племена, живущие в анархическом обществе, постоянно находятся на грани войны между собой, так что война, которую мы склонны представлять, как нечто, происходящее на периферии общества, оказывается в самом центре его жизни. Точно так же, хотя анархические общества могут и развивают сложные обычаи урегулирования противоположных требований индивидов и коллективов, такое правосудие часто трудно обеспечить, не прибегая к угрозе войны, так что само правосудие является заложником властных отношений между кланами и племенами. Более того, факт знакомства человека с главой клана — не всегда безусловное благо: природа личного местного правления означает, что от качества отношений человека с вождем или лордом зависят все аспекты его жизни. Как следствие, даже самые судьбоносные вопросы могут решаться на основе предубеждений, старых обид или других не относящихся к делу причин без возможности обжалования. И последнее. При анархическом строе предоставленная каждому клану и племени свобода означает, что скоординированные оборонительные действия затруднительны и не могут продолжаться долго, столкнувшись с дисциплинированными военными действиями вторгнувшегося государства, имеющего профессиональную армию под единым командованием.

При имперском порядке, с другой стороны, вся политическая жизнь основана на моральном принципе единства неведомого нам человечества, согласно которому каждый человек несет обязательства перед общим благом всех людей. Завоевание территорий, управляемых анархичными кланами и племенами, которые имперское государство всегда рассматривает как мир дикости и войн, создает царство спокойствия и процветания. Завоевав земли, где царствовало кланово-племенное устройство, имперское государство искореняет войну с этих земель, изгоняя ее на периферию, и водружает вместо нее беспристрастный к людям универсальный закон. Мирное спокойствие и универсальный закон имперского государства создают просторную сферу для сельского хозяйства, промышленности и торговли — сферу, приносящую экономическое процветание всем. Именно этот мир и процветание дает моральное оправдание законам и войнам имперского государства, которое, как утверждается, приносят пользу всему человечеству.

Как и в случае анархического строя, моральный базис имперского государства, на первый взгляд, кажется убедительным. Но и здесь есть проблемы. И первая среди них — тот факт, что как только принцип объединения неведомого человечества захватывает воображение государства, он обязательно порождает завоевание и порабощение далеких народов с разрушением их образа жизни для того, чтобы границы «царства мира», каким его понимает империя, можно было раздвинуть. Это верно, даже если в данный момент имперское государство кажется доброжелательным к внешним народам, ибо принцип единства всего человечества не допускает какой-либо постоянной галантности по отношению к посторонним. При нормальном ходе политических дел каждый соседствующий клан или племя рано или поздно вступит в конфликт с империей из-за какого-то участка территории, ресурсов или политики. Но имперский разум, считающий каждый ресурс, принадлежащим по праву всему человечеству, а себя — ответственным за благосостояние этого человечества, не может согласиться ни с каким решением подобного конфликта, помимо «умиротворения» несогласного клана или племени и аннексии спорной земли или ресурса. Каждое такое завоевание подразумевает лишение другого клана или племени свободы, от которой они отказываются только ценой ужасающих человеческих жертв. А поскольку в империи не существует внутренний принцип, могущий предотвратить эту чудовищную привычку к завоеванию и опустошению всякий раз, когда ее провоцируют, то ее шаблонное повторение ограничено только силой, которую имперское государство способно спроецировать на своих соседей.

Не меньшее беспокойство вызывает и бремя, возложенное имперским государством для того, чтобы содержать свою армию и крепости, свои дворцы, храмы и бюрократию. Налогообложение и повинности на общественные работы и военную службу это тяжелая ноша для человека, хотя и не страшное бедствие. Ведь, с точки зрения племен и кланов, привыкших к жизни в условиях свободы и самоопределения, весь имперский строй имеет характер порабощения.

Кроме того, режим мира и процветания, навязанный империей, имеет особое свойство. Империя, претендующая на то, чтобы дать закон всему человечеству, неизбежно пользуется абстрактными категориями, рассматривая потребности и обязательства людей. В ее глазах эти категории являются «универсальными». Но они далеки от условий, интересов, традиций и устремлений конкретного клана и племени, к которым они применяются. Это значит, что с точки зрения конкретного клана/племени имперский закон часто кажется непродуманным, несправедливым и извращенным. И тем не менее, сам имперский принцип, заключающийся в заботе империи о нуждах всего человечества, не оставляет конкретным клану или племени права протестовать, поскольку отстаивание собственных интересов и стремлений неизбежно кажется ограниченным кругозором, противоречащим очевидному благу человечества в целом. Таким образом, принцип единства человечества, столь благородный в теории, быстро разделяет человечество на два лагеря: тех, кто считается сторонником блага человечества, поскольку они принимают категории империи о том, что полезно и правильно; и тех, кого считают противниками блага человечества, поскольку они настаивают на мышлении в терминах обычных племенных категорий, которые империя неизменно осуждает как примитивные и варварские.

Это столкновение имперского закона и традиции с идеалами племени привлекает наше внимание к тому, что, возможно, является центральной дилеммой, стоящей перед имперским государством, а именно, как стремление объединить человечество может быть согласовано с человеческой природой. Империя, как было сказано, требует, чтобы индивид был лоялен к коллективу, который, в принципе, может включать в себя всех остальных людей на земле. Но с какой стати у людей должна развиться лояльность, простирающаяся так далеко? Мы видели, что лояльность находит свое наиболее характерное выражение в усилиях по защите членов определенного общества от угроз извне: муж и жена могут сориться до тех пор, пока не сталкиваются с невзгодой, против которой они встают как единое целое. Точно так же племена, представляющие нацию, конкурируют между собой до тех пор, пока опасность не объединит их для общей защиты. Что же тогда может создать лояльность индивида ко всем остальным людям на земле? В отсутствие общей угрозы, дающей реальную причину для совместных действий, призыв к объединению всего человечества кажется более чем бессмысленным. Это равносильно призыву игнорировать вполне реальные опасности, с которыми данное племя или нация сталкивается со стороны других, во имя общего блага, которое, в его глазах, является не более чем благородной выдумкой.

Конечно, люди проявляют сочувствие и доброту к неизвестным им представителям наций и племен. Но эти мотивы, как бы мы их ни хвалили, обычно недолговечны и не конкурируют с узами лояльности, являющимися основой политического устройства. В реальности лояльность ко всем прочим людям редко побуждает нас к действию. Тем не менее, имперское государство обязано быть построено на каких-то узах взаимной лояльности, иначе ни один солдат не захочет сражаться и умирать за него. Мы видели, что ни перспектива компенсации, ни угроза насилия, используемые в той или иной степени каждой империей, не могут быть долгосрочными подпорками. Что же тогда такое узы лояльности, скрепляющие империю?

Истина заключается в том, что с начала летописной истории всегда правительство и армия имперского государства основаны на узах взаимной лояльности, связывающих воедино членов одной, правящей государством нации, вокруг которой строится имперское государство. Это относилось к персам, грекам и римлянам, и точно также к испанцам, французам и англичанам, которые основали огромные империи, в каждой из которых одна нация правила многими другими. В каждом случае правящая нация образует тесно связанный костяк ​​людей, готовых защищать друг друга любой ценой от завоеванных ими народов, которые, по их мнению, представляют собой постоянную угрозу. Затем вокруг этого ядра империя может добавлять другие союзные нации. Так, персы добавили мидийцев, а англичане — шотландцев, ирландцев и валлийцев, а также небольшое число индивидов из многих иных национальностей. Эти добавки имеют важное значение для расширения надежного человеческого ресурса, и одновременно придают имперским усилиям атмосферу универсальности, помогающую укрепить претензии на представительство объединенного человечества. Тем не менее, это расширение не меняет того факта, что империя в конечном итоге скрепляется взаимной лояльностью членов правящей нации, ее языком и обычаями, а также ее уникальным способом понимания мира, к которому другие нации приглашаются или принуждаются. Хотя империи любят отождествлять свой курс с высшим благом всего человечества, они почти всегда покоятся на доминировании одной нации над всеми остальными.

Анархия и империя, каждая базируется на принципах, чрезвычайно убедительных и мощных: лояльность к людям, лично знакомым, характеризует анархический строй; а единство человечества является целью имперского порядка. Мы не можем сказать, что какой-либо из этих принципов ошибочен. Каждому есть свое место в сбалансированной моральной системе. Но когда одному из них позволено выйти за пределы своей применимости и стать основным принципом устройства политического мира, он быстро порождает не свободу народов, а их порабощение: точно так же, как империя стремится к порабощению народов обычаям и идеалам правящей нации, анархия имеет тенденцию к их порабощению бесконечной междоусобицей местных властителей.

XIII: Национальная независимость как принцип политического порядка

Империя и анархия — две крайности той дилеммы, что преследует человечество с древних времен. Самые ранние политические образы Библии — такие, как история Вавилонской башни, где вожди города стремятся объединить человечество одним языком для единой общей цели; и Ноев ковчег, крошечная семейная община, извергнутая из жестокой анархии человечества, — дает представление о том, как глубоко два эти зла запечатлелись в мышлении наших предков. И действительно, проблема империи и анархии является центральной в политическом учении еврейского Писания. В ответ на эту дилемму пророки Израиля предложили третий тип политического устройства: уникальный институт израильского национального государства, который стремится преодолеть дилемму «империя или анархия», сохранив самое важное от каждой и отбрасывая то, что делает каждую наиболее опасной.

Давайте рассмотрим этот альтернативный политический строй. Я говорил, что в империи предполагается, что лояльность отдельного человека направлена ​​на человечество в целом; тогда как при анархическом строе она обращена к политически независимым семье или клану. Библейская концепция предлагает режим, в котором лояльность обращена к институту, находящемуся в идейной середине между этими двумя, — национальному государству.

Под нацией я подразумеваю ряд племен с общим наследием, обычно включающим общий язык или религиозные традиции, и прошлую историю объединения против общих врагов — характеристики, которые позволяют таким объединенным племенам понимать себя как сообщество, отличное от других соседних сообществ. Под национальным государством я подразумеваю нацию, разрозненные племена которой объединились под единым постоянным правительством, которое независимо от всех прочих правительств.

Эти определения означают, в первую очередь, что нация это форма сообщества, или человеческого коллектива, осознающего себя отличным от других человеческих коллективов. Такое сообщество может существовать независимо от государства и не обязательно должно включать каждого человека, проживающего в стране. Во-вторых, эти определения означают, что созданное таким образом единство всегда является композицией племен, продолжающих свое существование после национального объединения.

Что означает, что национальное государство находится в концептуальной середине между империей и анархией? Во-первых, национальное государство контролирует множество семей и кланов, подобно тому, как империя правит многими народами. Национальное государство по своим масштабам находится на полпути между семьей/кланом и имперским государством.

Национальное государство также качественно отличается и от анархического, и от имперского политического строя. Нация отличается от семьи или клана тем, что она не является сообществом людей, известных друг другу лично. Никто, сколько бы усилий он ни вложил, не может быть лично знаком даже с малой частью людей, составляющих нацию. Иными словами, нация не состоит из людей знакомых, а представляет собой безличную абстракцию в том же смысле, в каком человечество является абстракцией. Однако, нация отличается от всего человечества тем, что обладает своим особенным характером, имеет свой собственный язык, законы и религиозные традиции, свою прошлую историю неудач и достижений. Это означает, что каждая нация отличается от всех других наций, и что для человека, являющегося членом определенной нации, она известна ему конкретно и знакомо, во многом как человек, семья или клан. Племена, объединяясь для создания национального государства, привносят общий самобытный национальный характер, национальный язык, законы и религиозные традиции, национальную историю поражений и триумфов.

И индивид, взваливающий на себя бремя национального государства, делает это из преданности конкретной и знакомой нации, частью которой он является. Этим национальное государство отличается от имперского государства, к которому индивид обычно не привязан (если, конечно, он не принадлежит правящей или союзной нации, считающей империю своей собственной).

Теперь я хотел бы рассмотреть, на каком принципе будет строиться задуманная нами политическая лояльность, которая бы возвышалась над лояльностью знакомому человеку в анархическом устройстве, но останавливалась бы на полпути до божественного купола неведомого человечества. Здесь, на стыке анархии и империи, мы находим новый принцип устроения, основанный на моральной концепции национальной свободы. Этот принцип предлагает нации, обладающей силой и сплоченностью, поддерживать свою независимость и самоуправление, но в то же время противостоять зову сирен империи и анархии; возможность жить в соответствии со своими интересами и стремлениями. В более общем плане этот принцип поддерживает создание миропорядка, в котором существует множество национальных государств, каждое из которых преследует свои собственные уникальные цели и развивает свое собственное видение человеческого существования, каждое «под своей виноградной лозой и своей собственной смоковницей».

Таким образом, принцип национальной свободы может рассматриваться как взятие жизненно важного и конструктивного от каждого из двух принципов, с которыми он конкурирует: из принципа империи он берет идею лояльности, направленную, скорее, на абстракцию государства, чем на знакомого человека. Практическим эффектом этого являются возникновение большего пространства мирной жизни и возможность беспристрастной судебной системы, не связанной с политикой знакомств. Из принципа анархического строя он сохраняет идеал правления, преданного уникальным потребностям и интересам, традициям и устремлениям конкретного сообщества, отличающегося от всех прочих. Это находит выражение в целях национального правительства — целях, обесценивающих иностранные завоевания и впервые допускающих идею свободы наций, отличных от своей собственной, как потенциального блага самого по себе.

Можно ли говорить о свободе нации? Разумеется. Древние израильтяне радовались исходу из египетского рабства, и именно подобное освобождение нации от ига империи отмечают каждый год в дни независимости Чехия, Греция, Индия, Ирландия, Израиль, Польша, Сербия, Южная Корея, Швейцария, США и многие другие страны. Сегодня, однако, поскольку почти вся политическая мысль крутится вокруг свободы личности, сама идея национальной свободы стала казаться сомнительной. Разве свобода не принадлежит лишь отдельному человеку — тому, кто стоит перед возможностью выбора, испытывает принуждение, и радуется, когда он «свободен в своем выборе»?

Действительно, свобода описывает аспект действий человеческой личности. Точно также интересы и стремления, триумф и трагедия, желание, страх и боль являются особенностями жизни и ментального ландшафта индивида. Но эти же и подобные слова используются для описания человеческих коллективов. Например, когда мать нескольких детей травмирована в результате аварии или заболела, мы говорим, что семья испытывает боль. Возможно представить мать, ее мужа и каждого из ее детей как отдельных индивидов, испытывающих личную боль в результате этого события. Но это не то, что члены семьи испытывают в таких обстоятельствах. Они привыкли думать о семье как о коллективе, как о единице, каждый член которой есть часть его самого. И они испытывают боль семьи, поскольку каждый испытывает боль не только о матери, но и об отце, братьях и сестрах, и каждый знает, что другие страдают о нем так же. Все это переживается как одна боль, горе и бремя. И мы, их друзья и соседи, посещая их, испытываем страдание за всю семью за их единую боль.

Семья не является лишь совокупностью людей. Это также субъект, обладающий особыми качествами, принадлежащими ему как коллективу в целом. Именно это переживание единой общей боли есть то, что мы имеем ввиду, говоря «семья испытывает боль», «семья потрясена», «семья перенесла ужасный удар и потребуется время для выздоровления».

Подобно тому, как семья может ощущать боль, она также может испытывать триумф и трагедию, желание и страх, интересы и устремления. Семья фермеров может хотеть приобрести трактор. Семья может разделять триумф, если у дочери, боявшейся бездетности, рождаются дети. Она может разделять стремление когда-нибудь совершить путешествие на Святую Землю и чувствовать, что время этому предприятию пришло.

Все это не отнимает от человека способности чувствовать, как индивид. Человек волен сопротивляться общему чувству семьи в определенных случаях. Он может даже решить полностью отрезать себя от своей семьи. Но во время большой беды даже такие изгнанные души способны вернуться к своим братьям, обнаружив, что они все еще там и хотят разделить общие действия.

Все это можно сказать и о больших людских коллективах, таких как клан, племя и нация. Мы знаем, как нация может страдать от боли, ибо все это пережили. Мы испытываем это, когда убивают президента или премьер-министра, когда члена нашей нации скосили прямо у нас на улице или взяли в заложники на чужбине, или когда наши солдаты или полицейские терпят поражение. Человек, привязанный к своему народу узами лояльности, переживает эти вещи, как будто они происходят с ним самим. И вряд ли стоит говорить, что каждый из миллионов людей испытывает свою собственную боль как индивид. Напротив, каждый испытывает боль всех других. Тяжелое чувство обиды или унижения заполняет общественное пространство и прилипает ко всему происходящему, так что даже малые дети, не понимающие, что произошло, испытывают боль и стыд. Это травма нации, это нация чувствует свой позор.

И как нация может испытывать боль, также она может страдать от ощущения рабства. Когда народ обнаруживает, что его имущество конфискуют, его сыновей и дочерей заставляют служить нежеланным целям; когда им запрещено говорить на своем языке или выполнять свои религиозные обязанности; когда их детей насильственно лишают обучения традициям; когда их убивают, заключают в тюрьму и подвергают пыткам за сопротивление — когда это происходит, нация переживает порабощение …

И если нация может испытывать рабство, то, несомненно, она может испытывать свободу от угнетения, радость освобождения. Она может ощущать власть, определять свой курс в соответствии со своими собственными устремлениями, не будучи принуждена склоняться перед какой-либо иной нацией или империей. Вспомним, что цель политики — создать условия, при которых множество действует для достижения целей, считающихся необходимыми и желательными. Когда человек чувствует, что сообщество способно продвигаться к тем целям, которые он полагает необходимыми и желательными, он ощущает огромную свободу от принуждений. Другими словами, он чувствует свободу своего коллектива: свободу семьи, клана, племени или нации, которым он предан.

Ощущая свободу моего коллектива, я испытываю нечто совершенно отличное от личной свободы говорить, что мне захочется, или идти, куда пожелаю. По этой причине заманчиво заявлять, что индивидуальная свобода это одно, а коллективная свобода — другое, и что политическая свобода — суть обладание обоими понемножку. Но все не так просто. Поскольку индивид всегда связан узами взаимной лояльности со своей семьей, племенем или нацией, ошибочно предполагать, что он может иметь политическую свободу, если семья, племя или нация несвободны.

Рассмотрим, например, проблему освобожденного раба. Мы склонны полагать, что для того, чтобы радоваться освобождению от рабства и возможностью самому определять жизнь, рабу достаточно купить свою свободу у хозяина и исчезнуть. Но это не всегда так. Если жена и дети остались рабами, то достижение личной свободы не приносит чувства освобождения. Как уже было сказано, индивид постоянно стремится к здоровью и процветанию коллектива, с которым он связан узами лояльности. Привязанный к своей семьей освобожденный раб продолжает ежедневно переживать их страдания так, как что-то, происходящее с ним самим. Он не чувствует ни радости освобождения, ни способности определить свой курс по собственной воле.

И не оскорбительно ли и глупо сказать такому человеку, что он теперь может «определять свой собственный курс», если он остается беспомощным и не может помочь своей жене и детям, остающимся в рабстве? Это правда, что он может свободно выбирать среди предоставленных ему альтернатив. И все же он осознает, и мы должны признать это вместе с ним, что то, что ему, действительно, желательно, ему недоступно. Оно украдено наложенными со стороны других ограничениями, и он не почувствует свободы, пока не освободится и его семья.

То же самое происходит с человеком, бегущим из своей страны, в то время как племя или нация, в которой он вырос, продолжают подвергаться преследованиям со стороны деспотического режима. Такой человек может «определять свой собственный курс» в подобных условиях не больше, чем мужчина, жена и дети которого находятся в заложниках. Зная, что его народ измучен и в опасности, проживая свою жизнь в изгнании, он подобен освобожденному рабу, у которого украдены возможности, им, действительно, желаемые. Он надеется ощутить настоящую свободу, лишь когда они будут освобождены и он сможет вернуться домой.

Пример недавней истории моей страны может служить уроком. Во время Второй мировой войны большинство евреев в Европе были уничтожены германским правительством и его пособниками. В то время в Америке, Великобритании и британских протекторатах, таких как Палестина, где жил мой дед, проживали миллионы евреев. Эти евреи хорошо знали, что их братьев в Европе убивают, и среди евреев поднялся крик тех, кто желал их спасти. Одним из таких был мой дед Меир, написавший письмо властям с требованием дать ему оружие и отправить в Европу, и, конечно, он был не один такой. Ответ на его письмо не пришел. Американцы и британцы были озабочены своими собственными интересами, которые не совпадали с усилиями по спасению евреев. Британцы усердно действовали, мешая евреям добраться в безопасную Палестину, перехватывая беженцев и депортируя их в лагеря для интернированных. Соединенные Штаты отказались бомбить железнодорожные пути, по которым евреев доставляли в лагеря смерти. Таким образом, машина истребления действовала на протяжении всей войны без значительного сопротивления США или Великобритании. Миллионы евреев, проживающих в этих великих государствах, пользовались щедрыми личными свободами, но, поскольку их собратьев-евреев убивали, и никто не мог их спасти, они понимали, как и мы должны понимать, что все действия, которых они действительно желали, были для них недоступны. Несмотря на формальные личные свободы, которые были им предоставлены, у них не было национальной свободы, и потому они не были свободными. Национальная свобода пришла только с созданием еврейского национального государства в Израиле, до которого дожил мой дед.

В этом, как и в других случаях, свобода человека зависит от свободы его семьи, клана, племени и нации, то есть от свободы и самоопределения коллектива, которому он предан, и чью боль и уничтожение он переживает как свои собственные. Если коллектив раздроблен, преследуем, подвергается угрозам и злоупотреблениям, и нет никакой надежды на достижение его целей и стремлений, такой коллектив не свободен, и индивидуум тоже не свободен.

XIV: Достоинства национального государства

Экономическая система свободного предпринимательства основана на признании факта, что индивид желает улучшить свою жизнь и материальные условия, и она построена таким образом, чтобы дать наиболее выгодное и наименее разрушительное выражение этой потребности. Другими словами, она реалистична по отношению к истинным свойствам человеческой натуры и стремится достичь наилучшего результата в рамках этого факта. Точно так же политический миропорядок национальных государств основан на признании факта, что индивид постоянно желает и активно стремится к здоровью и процветанию семьи, клана, племени или нации, с которыми он связан узами взаимной лояльности, и этому побуждению дается наиболее благоприятное и наименее разрушительное выражение.

В этой главе я описываю пять качеств, которыми устройство независимых национальных государств превосходит конкурирующие с ним анархическую и имперскую формы политического строя. Такое устройство позволяет найти самое полное и здоровое выражение человеческому стремлению к коллективной свободе.

1. Насилие изгнано на периферию. В условиях анархического политического строя стремление к коллективному самоопределению выражается в независимости каждого клана и племени от всех остальных. В таких обстоятельствах лояльность индивида клану или племени требует от него идти на войну ради них, будь то клановый интерес или требование справедливости в ситуации, когда достигнуть ненасильственного решения путем посредничества не удалось. Но ни обеспечить интерес клана/племени, ни добиться справедливости почти никогда нельзя без угрозы насилия, и вся жизнь окрашена этими красками.

Когда лояльность индивида смещается вверх к национальному государству, фокус его стремления к коллективной свободе и самоопределению также смещается вверх. Это не означает, что он отказывается от верности своему клану или племени. Но там, где объединение племен под национальным государством является успешным, стремление к свободе и самоопределению клана или племени сдерживается желанием внутренней целостности нации. Иными словами, стремление к внутренней целостности нации работает на подавление войны как инструмента преследования клановых и племенных интересов, так что война изгнана с локальной арены и используется лишь для защиты национального мира и порядка. Точно так же отправление правосудия, которое раньше решалось, в случае необходимости, насилием между кланами и племенами, перемещается в рамки законов, полиции и судов, подотчетных национальному правительству и поэтому независимых от влияние конкретной семьи, клана и племени.

Национальное государство подавляет воинственную борьбу как средство разрешения конфликта на обширной территории, и война изгоняется на периферию человеческого существования. Безусловно, те, кто служат государству в качестве солдат, продолжают посвящать себя сражениям между национальными государствами и их войнам. Но теперь насилие вторгается в жизнь человека гораздо реже и почти всегда далеко от его дома, и его семья часто может спокойно жить, даже когда где-то идет война. Создание этой сферы мира, в которой семейное и экономическое существование протекают, в значительной степени не омраченные насилием, является первым нововведением национального государства, на котором воздвигнуты многие другие его нововведения.

2. Презрение к имперскому завоеванию. Национальное государство это институт ограниченного масштаба. Это означает, что правители национального государства наследуют политическую традицию, которая признает границы нации и ее оборонительные потребности как естественные ограничения для ее расширения, и поэтому склонны пренебрегать идеей завоевания чужих народов. Это является противоположностью имперскому государству, передающему по наследству политическую традицию, не признающую подобных границ; чьи правители всегда находят причины для дополнительного завоевания народов. Как было сказано, каждая из этих точек зрения коренится в моральной парадигме: сторонники империи настаивают на том, что расширение царства мира и экономического процветания, которое несет человечеству их правление, является верным; а националисты, подчеркивают, что правильным является свобода наций и их самоопределение. Обе позиций правдоподобны. Но чуждость к неограниченным военным захватам является и причиной, и следствием политического идеала национального государства. И это само по себе настолько большое преимущество, что оно достаточно для разрешения спора между этими взглядами.

Хотя отвращение к завоеванию чужих народов часто преподносится как доброта по отношению к другим, важно осознавать, что это, прежде всего, выражение определенного взгляда на интересы своей нации. Часто ошибочно полагают, что все нации, подобно римлянам, склонны считать, что они усиливаются, подчиняя другие нации своему правлению, увеличивая размер экономики, с которой они могут собирать налоги, и, следовательно, размер армии, которые они могут содержать. Но существует альтернативная традиция, восходящая к древнему Израилю, считающая такие имперские государства слабыми по сути своей и презирающая их неограниченное раздувание как нечто, наносящее не пользу, а вред нации. Это хорошо выражено Гердером, когда он пишет о внутренней хрупкости имперских, в отличие от национальных государств:

«…Следовательно, наиболее естественным государством является единая нация, большая семья с одним национальным характером. Она сохраняется на века и развивается наиболее естественно, если лидеры происходят из народа … Поэтому нет ничего более явно противоречащего целям политического правления, чем неестественное расширение государств, дикое смешение различных рас и национальностей под властью одного скипетра. Человеческий скипетр слишком слаб и тонок, чтобы выгравировать на нем столь несочетаемые части. Такие государства — всего лишь хитро скрепленные, хрупкие машины … и части, их составляющие, связаны механическими шестеренками, а не узами чувств … Лишь проклятие судьбы обрекло на бессмертие эти принудительные союзы, эти безжизненные чудовища. Но история достаточно демонстрировала нам, что эти орудия гордыни человеческой сделаны из глины и, как любая глина, они рассыпаются на куски.»

В этом отрывке Гердер описывает имперское государство, как «проклятие» для всех ее членов. Согласно этой точке зрения, человеческое правительство по сути своей ограничено в том, чего оно может достичь, и оказывается сильным и эффективным, лишь когда полагается на «узы чувств», объединяющих единую нацию в национальное государство, лидеры которого берутся из народа. «Неестественное расширение государств», объединяющее многие нации под одним правлением, не основано на таких узах чувств. Такое расширение лишь увеличивает бремя и трудности, возлагаемые на государство «несовместимых частей», не связанных друг с другом взаимными чувствами. В конце концов, оно живет только как «залатанная вещь», изнывающая под тяжестью этих проблем.

В основе такого подхода лежит признание, что жизнеспособность нации измеряется не только военной и экономической мощью, но и другими не менее важным параметрами. То, что Гердер описывает как «национальный характер, который оно веками сохраняет и развивает», относится к тому, что я назвал внутренней целостностью и культурным наследием нации. И именно эти вещи будут теряться по мере расширения имперского государства. Это потому, что завоеванные народы вносят свои потребности, проблемы и интересы. И это растущее разнообразие затрудняет управление государством, ослабляя взаимную лояльность, державшую его вместе, рассеивая его внимание и ресурсы в усилиях подавить внутренние конфликты и насилие, ранее ему неизвестные, и вынуждая правителей применять деспотические методы поддержания мира. Как часто случается, правители поглощаются интригами и переговорами далеких субъектов в дальних странах. Это взывает к их тщеславию, позволяя воображать себя «людьми большого мира». На самом же деле их понимание чужих наций, которые они стремятся умиротворить, почти всегда ограничено внешним образом и карикатурными штампами. Так что, как правило, они приносят столь же вреда, сколько и пользы, своими поверхностными распоряжениями касательно ситуаций на краю земли на основе «универсальных» категорий. Между тем, когда кто-либо обращается к ним с вопросом, касающимся здоровья и процветания их собственной нации, они уделяют ему лишь скудное внимание, втайне возмущаясь этим вторжением «локальных вопросов» в их занятия великими делами. Умы правителей удаляются от забот своего народа, осознаваемых теперь не более глубоко, чем интересы чужих народов, которыми они стремятся управлять. На все это с ужасом смотрят народы, воспитанные в традициях национального государства и склонные пренебрегать идеей, что лидеры их стран должны блуждать в усилиях по сохранению и управлению империей чужих народов, вместо укрепления племен собственного народа на своей земле. Учитывая подобную перспективу, правителей нации следует назначать изнутри нации ради уз взаимной лояльности, связывающих их со своим народом, и поэтому воспринимающих потребности нации как свои собственные. Там, где это чтят, мысли правителей по-прежнему сконцентрированы на укреплении и процветании собственной нации: не только на расширении ее экономической и военной мощи, но также на поддержании и укреплении ее внутренней целостности и передаче ее культурного наследия. Преданные своему народу, они ощущают это, как будто сами набираются сил, и боятся растратить их в империалистической экспансии. Помимо поражения на поле битвы, это неприятие растраты национальных сил на управление чужими землями, является величайшим фактором, противостоящим склонности правителей к само возвеличиванию посредством новых завоеваний. Таким образом, узы взаимной лояльности вместе с традициями национального государства, подчеркивающими вновь и вновь важность приверженности правителей своему народу, резко ограничивают политический горизонт национальной власти, создавая государство, предпочитающее, чтобы другие нации управляли собой сами, и не пытающееся аннексировать их одну за другой.

Это не означает, что национальное государство по природе своей мирное. Опасности, с которыми сталкивается национальное государство со стороны внешних врагов, могут казаться вполне реальными, и правители государства должны решать, применять ли силу в ответ на эти опасности, стремясь изменить ситуацию вдоль границ, за их пределами или сами эти границы. Мы видели много таких войн между народами: англичанами и ирландцами, сербами и хорватами, Индией и Пакистаном, Израилем и арабскими государствами и так далее. В таких конфликтах руководители национальных государств могут быть правы или заблуждаться. Нельзя отрицать, что напыщенная самоуверенность и фанатизм часто характерны для публичного дискурса, когда дело доходит до войны с соседями, или что национальные лидеры порой прибегают к ненужной войне для получения какого-то территориального, политического или экономического преимущества.

Но хотя национальное государство и не всегда стремится к миру, в его защиту можно сделать еще одно, не менее важно заявление: поскольку национальное государство наследует политическую традицию, отрицающую завоевание чужих народов, войны между национальными государствами как правило, ограничены в целях, вложенных ресурсах и в масштабе причиняемых ими разрушений и страданий. Это часто подчеркивалось в отношении национальных государств Западной Европы после Вестфальских договоров, которые на протяжении веков продолжали вести ограниченные войны между собой с целью получения политического или экономического преимущества, но воздерживались от неограниченных войн, целью которых было бы полное уничтожение другого национального государства. За последние четыреста лет Европа, конечно, знала войны общего характера, опустошавшие ее практически без ограничений. Однако войны, преследующие память Европы, а с ней и всего мира, не были войнами между национальными государствами, стремящимися к преимуществам над своими конкурентами. Скорее, это были идеологические войны, ведущиеся во имя некой универсальной доктрины, долженствующей принести спасение всему человечеству. Ради этой универсальной доктрины посылались армии, чтобы поглотить одну нацию за другой и ниспровергнуть устоявшийся там порядок жизни. Так было во время Тридцатилетней войны, которая велась с целью утверждения Германо-католической империи над Европой. Это же справедливо в отношении наполеоновских войн, стремившихся свергнуть старый политический порядок и установить франко-либеральную империю на всем континенте и за его пределами. И это не менее верно в отношении Второй мировой войны, в которой германская нацистская империя стремилась установить новый порядок в соответствии со своей собственной извращенной универсальной теорией о том, как следует спасать человечество.

В отличие от этих идеологических потрясений, Первую мировую войну часто называют образцовой войной между национальными государствами. О причинах этой катастрофы написано бесчисленное количество томов, и вряд ли когда-либо будет сделан однозначный вывод. С учетом сказанного я считаю совершенно неубедительными распространенные объяснения войны, преподаваемые сегодня каждому старшекласснику на Западе. Безусловно, столкновение сербского национализма и Австрийской империи было непосредственным триггером конфликта. Но ничто в желании сербов освободить определенные территории, контролируемые Австро-Венгрией, не могло мотивировать или поддерживать войну, которая полностью мобилизовала ресурсы всех самых могущественных империй на земле на протяжении более четырех лет, убив, возможно, двадцать миллионов человек и физически уничтожив континент. Ни одна из дискуссий касательно твердости европейского альянса, взаимосвязанных обещаниях взаимопомощи в случае конфликта и скорости выполнения мобилизации, не является убедительным объяснением. В лучшем случае эти вещи описывают начало войны. Они не подходят к объяснению того, почему война велась так много лет и такой ценой, а не урегулировалась перемирием, как только стал очевиден масштаб потерь. Чтобы понять, что поддерживало Первую мировую войну и сделало ее такой ужасной, нет иного выбора, кроме как обратить взор на империализм, начавший доминировать в политике Великобритании, Франции, России и Германии. Как подчеркивалось в то время многими наблюдателями, невозможно отделить эту войну от бешеной экспансии заморских империй, которая в период с 1871 по 1914 год привела к завоеванию и аннексии европейцами и японцами примерно четверти земной поверхности, в основном в Африке, Азии и Тихоокеанском регионе. Поразительно агрессивная экспансия Британской и Французской империй, в частности, привела многих — особенно в Германии — к выводу, что эпоха европейской системы национальных государств фактически подошла к концу. Вместо этого возникла борьба между небольшим количеством «великих держав», каждая из которых представляла собой универсальную империю, стремящуюся сформировать мир в соответствии со своими взглядами. Похоже, такова была позиция кайзера Вильгельма II. Он и его министры, очевидно, верили, что смогут составить конкуренцию британской мировой державе, уже имеющей подавляющее мировое господство, только устранив Францию ​​как великую державу на континенте и объединив большую часть Центральной и Восточной Европы под немецким «руководством». Необходимость изменить навсегда характер европейской политики стояла за решимостью Германской империи начать weltkrieg — мировую войну — точно так же, как цели империалистической войны, типа аннексии всего Ближнего Востока, просматривались в процессах принятия решений Великобритании и Франции.

Первая мировая война была в значительной степени плодом увлечения империализмом европейских национальных государств. До тех пор, пока конкуренция за заморские империи оставалась гонкой между традиционными западноевропейскими национальными государствами, типа Великобритании, Франции и Нидерландов, систему в Европе еще можно было сохранить как отношения между «цивилизованными» народами. (В то время как «нецивилизованные» народы в Африке и Азии не рассматривались заслуживающими их собственных независимых национальных государств). Но недавно образованная Германская империя не придерживалась идеала национального государства. Ее лидеры не видели особых причин тратить ресурсы на расширения в Африке, когда на европейском континенте можно было бы легче и с большими преимуществами построить огромную империю. Другими словами, причиной Первой мировой войны была решимость Германии возродить империализм на континенте, тем самым положив конец европейскому порядку национальных государств, а также твердая решимость Великобритании предотвратить это. В этом отношении причины Первой мировой войны схожи с причинами Второй мировой. Обе велись главным образом по вопросу, объединит ли Германия Европу под властью германского императора. Обе были имперскими войнами, отражающими универсальное мышление. И разрушения, причиненные ими, оказались соизмеримы с этой целью.

В общем, цели национальных государств приводят к мелким войнам, преследующим изменение баланса сил между ними или сдвиг границ. В то время как универсальные устремления имперских государств склонны порождать гигантские идеологические битвы, стремящиеся исправить мир раз и навсегда, и приносят разрушения соответствующих масштабов. У народов с сильными национально-государственными традициями узы лояльности, связывающие их членов, приводят к ограничению масштабов ведущихся национальными государствами войн, так как внимание правителей постоянно направляется к трудностям, с которыми сталкивается его собственная нация и на собственные усилия с целью как материального укрепления, так и укрепления внутренней целостности и культурного наследия в пределах своих границ. Это прививает государственному деятелю националистического государства спасительное отвращение к использованию находящейся в его подчинении армии для притеснения чужих государств и разбазариванию своего срока полномочий на управление кризисами за границей, вызванными или усугубленными присутствием этой армии.

В этом отношении поучительно рассмотреть судьбу американского империализма после первого краткого энтузиазма по отношению к нему в 1890-х годах. При президенте Уильяме Мак-Кинли Соединенные Штаты были намерены стать мировой империей с миссией нести свою культуру христианства и капитализма в нецивилизованные уголки земного шара. Во имя этого великого видения, Соединенные Штаты захватили Филиппины, Кубу, Пуэрто-Рико и другие островные владения испанской империи, где встретили упорное военное сопротивление. Американцы, считавшие себя освободителями, оказались втянутыми в серию репрессивных колониальных войн. Изначально породившее США крайнее неприятие империй вновь заявило о себе, и американское руководство, от Тедди Рузвельта до Вудро Вильсона, быстро потеряло интерес к зарубежной экспансии. И Филиппинам, и Кубе вскоре была обещана независимость. Поэкспериментировав с идеей великой мировой империи с идеологической подпиткой, американцы вернулись к своей традиции национального государства — предпочтение, сохранявшееся до Второй мировой войны.

А что же европейские национальные государства? Даже протестантские национальные государства, такие как Англия и Нидерланды, отказались от имперских устремлений первоначально лишь в отношении континентальной Европы. Могущество католической Испании строилось на богатстве ее обширных заморских территорий, и новые протестантские державы, так же, как и Франция, стремились к созданию собственных империй, дабы составить конкуренцию в финансовом и военном отношении. Эта двойственность независимых европейских держав — националистических у себя дома, но имперских во всем, что касается завоевания народов Азии, Америки и Африки, — представляет собой во многом ужасающую картину. В конечном итоге, агрессивная зарубежная экспансия британцев, французов и голландцев спровоцировала и явилась моделью для империалистических идеологий Германии, Италии и Японии — идеологий, презиравших всю европейскую систему национальных государств. В двух последовавших мировых войнах с их последствиями именно американские государственные деятели оказались теми, кто указали на империалистические корни катастрофы и, в конечном итоге, добились, чтобы национальная независимость стала общепризнанным принципом политического устроения.

3. Коллективная свобода. Люди постоянно желают и активно стремятся к благосостоянию и процветанию семьи, клана, племени и нации, с которыми они связаны узами преданности. При режиме независимых национальных государств человечество достигает наибольшей свободы для достижения такого коллективного благосостояния и процветания. Давайте разберемся, почему это так.

Кланово-племенной порядок это такое устройство, в котором свобода и самоопределение коллектива имеют большое значение. Здесь забота о материальном благополучии коллектива, его внутренней целостности и культурном наследии является всеобщей. Однако, нельзя сказать, что люди пользуются максимально возможной степенью коллективной свободы и самоопределения при таком устройстве. Ибо, хотя и пользуясь преимуществами независимости, эти кланы и племена постоянно живут в состоянии войн — состоянии, нам, выросшим под сенью государства, неизвестном. А поскольку их усилия постоянно направлены на выживание и войну друг с другом, они, как правило, живут в страшной нищете, не имея ресурсов для развития искусства, промышленности и необходимого внимания к развитию культурного наследия, полученного от предков. Таким образом, вместо свободы делать то, что хочется, любой клан и племя обнаруживает, что на самом деле он порабощен жизнью в войне и раздоре, которых они не могут избежать, как бы они этого ни хотели.

Сравните эти условия с возможностью коллективного самоопределения в национальном государства. В таком государстве заключен мир между конкурирующими, но имеющими общий язык или религию племенами, которых объединяет прежняя история совместных усилий. Пользуясь защитой национального государства, каждое племя частично отказывается от собственного самоопределения — права насильственного ответа на провокации других племен — разрешая вмешательство государства. Тем не менее, племя получает и существенные преимущества в сфере коллективной свободы. Частично это проистекает из возможности большего материального процветания, благодаря вытеснению войны на границы государства. И в этих условиях племя может легче развивать своё мастерство в сельском хозяйстве, промышленности, искусстве, преподавании и религии; каждое племя в согласии со своим культурным наследием.

Однако в национальном мире есть нечто более глубокое. Человек и раньше видел группу племен, частью которой было его племя, как единое целое в те периоды, когда племена заключали союз для отражения внешних угроз. В эти моменты он чувствовал, что то, что происходит со всей нацией, происходит с ним самим. С созданием национального государства это состояние его души становится перманентным. Он думает не только об улучшенной защите своего племени от внешних врагов, не только об увеличившейся свободе материального процветания и укрепления культурного наследия. Он также думает о нации в целом, о поразительном улучшении ее целостности. И он думает о возросшей способности нации добиваться материального процветания и о ее способности развивать свое культурное наследие — совместное культурное наследие племен, которое в первую очередь послужило основой для создания национального государства. Теперь он видит то, что происходит с нацией в целом, как то, что происходит с ним самим, не только в редкие моменты племенного союза, но всегда. И хотя он по-прежнему озабочен собственным племенем, но до тех пор, пока оно не изолировано и не подвергается угрозе со стороны прочих, первое, что всплывает в его мозгу, это независимая жизнь нации. Это означает, что индивид, как и все остальные члены его племени, испытает большую коллективную свободу и чувство самоопределения, чем он знал раньше.

Сторонники имперского или универсального государства утверждают, что те преимущества, которые кланы и племена получают с точки зрения их коллективного чувства самоопределения в национальном государстве, могут быть предоставлены и даже улучшены в имперском государстве. В конце концов, говорят они, если племена могут объединиться в узах взаимной лояльности, чтобы сформировать национальное государство, почему бы нациям не сформировать аналогичные узы лояльности и не создать империю?

Но аналогия между основанием имперского государства и основанием свободного национального государства ложна. Переход от кланово-племенного строя к национальному государству предлагает значительно улучшенные возможности коллективному самоопределению племен. Ведь, серьезным препятствием на пути к самоопределению кланов и племен, пока они политически независимы, является непрекращающийся урон, наносимый друг другу взаимной войной. Национальное государство использует основу для подлинной взаимной лояльности, уже существующей между этими враждующими племенами — общий язык или религию, в дополнение к прошлой истории взаимной защиты перед лицом общих врагов — для создания единого национального правительства, освобождая племена от междоусобных войн и создавая широкую арену для выражения их самоопределения.

При переходе от национального государства к империи такого резкого улучшения не происходит. Национальное государство, если оно внутренне сплочено и крепко, уже избавилось от войн в пределах своих границ. Хотя имперское государство может отодвинуть войны на еще более далекие территории, на практике это изменение не воспринимается в качестве улучшения. Напротив, это означает, что солдаты нации вместо того, чтобы защищать свои границы, оказываются вдали от дома и заняты защитой чужой страны. В обмен на эту сомнительную выгоду нация должна объединиться под единым правительством с другими народами, с которыми она не разделяет ни язык, ни религию, ни историю совместной защиты, так что основы для подлинной взаимной лояльности не существует. Будучи прикованной к чужим народам с их собственными культурными традициями, собственными потребностями и интересами, нация ощущает лишь утрату самоопределения. Уж, безусловно, она не испытывает ничего подобного той свободе, что ощущалась в стране при объединении племен в независимое национальное государство.

Ныне часто утверждают, что нация не должна чувствовать отчужденность от империи, в которую она влилась вместе с многочисленными чужими нациями. «Почему,- говорят сторонники этого мнения,- нация не может испытывать чувства лояльности к империи, предоставившей ей материальные блага и возможность присоединиться к благородному делу объединения человечества?» Безусловно, некоторые народы могут извлечь выгоду из благосклонности имперского государства, даже если та стремится завоевать другие страны. Но та же деспотическая власть, некогда благоволившая подчиненной нации, может так же легко сменить своё благоволение. Исторический опыт раз за разом показывает, что бессмысленно надеяться на постоянную заинтересованность империи в благополучии какой-то конкретной подчиненной ей нации. У империи много других забот, и много иных стран соперничает за ее благосклонность. Обстоятельства меняются, и империя, руководившаяся деятелями определенных взглядов, попадает под влияние иных чиновников, с иными приоритетами и взглядами. В конце концов, колесо поворачивается, и нация, пользовавшаяся благосклонностью, просыпается, обнаружив себя порабощенной. Собственно, она всегда была в рабстве, являясь подданной империи. Но в хорошие времена факт рабства забывался.

Империя не может быть государством свободы. Она всегда деспотическое государство. Деспотизм может быть вежливым или злобным, в зависимости от обстоятельств и характеров чиновников на данный момент; и он может быть доброжелательным по отношению к одной нации и злобным по отношению к другой, к каждой в свою очередь. Но в любом случае империя не предлагает нации свободы. Только национальное государство, управляемое лицами, выдвинутыми из племен, составляющих эту нацию, может быть свободным, потому что только правители, связанные с этой нацией узами преданности и воспринимающие то, что происходит с нацией, как происходящее с ними самими, могут постоянно посвящать себя ее свободе и самоопределению.

Отсюда следует, что строй национальных государств будет тем строем, который предлагает наибольшую возможность коллективного самоопределения нациям. Этот вывод может быть сформулирован в терминах хорошо известного тезиса о том, что свобода существует только там, где поддерживаются множественные независимые центры власти. Это наблюдение знакомо из экономической сферы, где система, в которой доминирует одна корпорация или картель, неизменно означает, что другие не будут иметь свободы конкуренции, независимо от того, какими формальными правами они обладают. Это верно и во внутренней национальной политике, в которой и племенные, и индивидуальные свободы практически невозможно поддерживать, если власть правителя не ограничивается присутствием других властных центров. То же самое проявляется на уровне межнационального устройства: нация чувствует себя свободной и осуществляет самоопределение только в системе без доминирующего властного центра — имперского государства, которое со временем обязательно использует возможность диктовать законы. Конечно, строй национальных государств с несколькими конкурирующими властными центрами сам по себе не гарантирует, что конкретное государство располагает ресурсами, чтобы противостоять внешнему давлению, которое толкает его к политике, противоречащей интересам народа. Но там, где есть несколько властных центров, попытка противостоять такому давлению может найти поддержку со стороны других центров, которые предложат помощь. Например, апеллируя к Англии и Франции, голландцы смогли обеспечить свое самоопределение, несмотря на давление со стороны Испании. Точно так же американцы, добивавшиеся независимости от Британии, преуспели благодаря французским пехотным и военно-морским силам.

Этот момент хорошо резюмирован Ваттель, отметивший, что вся идея «баланса сил» в международных делах, предлагающая быть зорким, не допуская того, чтобы одна нация сконцентрировала слишком большую силу, как раз в том и состоит, чтобы сохранить возможность национальной свободы всем государствам. Как он пишет:

Это то, что породило знаменитую идею политического равновесия или баланса сил. Под этим подразумевается положение вещей, при котором ни одна сила не находится в состоянии абсолютного преобладания и установления закона другим … [Лучше всего] прибегать к только что упомянутому методу создания союзов, чтобы противостоять самому могущественного, и предотвратить его способность давать закон. Это то, что сегодня осуществляют европейские правители.

Обратите внимание, Ваттель не считает, что баланс сил между странами поддерживается ради мира и стабильности. Скорее, цель баланса сил состоит в том, чтобы гарантировать, что ни одна нация не станет настолько сильной, чтобы иметь возможность «давать законы» другим. Другими словами, целью принципа является сохранение свободы наций издавать собственные законы, то есть сохранение независимости и самоопределение.

Таким образом, благо коллективного самоопределения, известное нашим предкам по кланово-племенному устройству, находит свое максимальное выражение в институте национального государства. Нация, способная установить мир между своими племенами и одновременно сопротивляющаяся побуждению тратить ресурсы на попытки завоевания других и навязывания им своего порядка, это нация, подготовившая почву для жизни в условиях национальной свободы — свободы, разделяемой людьми, лояльными друг к другу и способными направить свою энергию на самосовершенствование в духе своего неповторимого наследия, не будучи принужденными поклоняться другой нации или империи. При этом стремление к коллективной свободе и самоопределению сохраняется, культивируется и направляется таким образом, чтобы оно приносить пользу, в то же время уменьшая, насколько возможно, приносимый вред.

Нельзя также говорить, что лишь изначально родившиеся внутри нации и разделяющие ее язык, религию и историю, могут участвовать в коллективной свободе, ставшей возможной благодаря национальному государству. Независимое национальное государство может принимать и, действительно, принимает новые племена и кланы, желающие установить узы преданности с нацией и использовать свои уникальные возможности. Так, англичане приняли шотландцев, валлийцев и северных ирландцев в более широкую британскую нацию. Индуистское большинство приняло сикхов в состав индийской нации, а в Израиле еврейское большинство аналогичным образом приняло друзов, бедуинов и другие общины, вместе служащих в вооруженных силах. То же самое верно во всем мире. Малые кланы и племена предпочитают устанавливать постоянные узы с более крупной нацией, желающей чтить их уникальные традиции и обеспечивать их рост. Эти усыновленные племена могут участвовать в свободе нации, воспринимая ее как свою собственную, так же, как это делают члены других национальных племен.

Для империалистов культивирование наций ненавистно и видится ограниченностью и узостью мышления. Но преданность делу исправления жизни собственного народа и развитию собственного наследия превосходит существование, посвящённое подавлению чужих восстаний. Самопровозглашенные границы национального государства, кажущиеся узкими и ограниченными, на самом деле являются ключом к свободе нации, освобождая ее от оков империи. Так освобожденное национальное государство позволяет направить энергию национального руководства на действительно стоящую цель: развитие уникальной страны и народа с их особым характером и пониманием правды.

4. Конкурентоспособный политический порядок. Характерной меткой наполеоновского империализма было то, что он не поддерживал государства, не созданные по образцу его собственного революционного режима, фактически установив единую правовую систему по всей Европе. Даже такой древний институт, как венецианский город-государство, конституционные традиции которого продержались более тысячи лет, был для него лишь мерзостью, которую следует уничтожить. То же убеждение, что вы постигли высшую истину и теперь все должны принять ее, характеризовало мысль Ленина и советского империализма на протяжении всего его семидесятилетнего курса. И это вновь проявляется в наше время в доктринах Европейского Союза, не удовлетворяющегося правлением одной нации, и постоянно стремящегося навязать единообразие всем нациям в соответствии с политическими истинами, которые его бюрократы считают универсально очевидными. Все эти три европейские империи считали, что прилагают (каждая по-своему) доктрину эпохи Просвещения об универсальном разуме, диктующую единую самоочевидную политическую истину всему человечеству. Принцип национальной свободы основан на совершенно ином, даже противоположном взгляде на мыслительные способности человечества. Он основан на предположении, что политическая истина не является очевидной для всех и сразу, будь то из опыта или путем рассуждений. Человеческий разум, как подчеркивал Джон Селден, способен прийти практически к любому выводу, и никогда в истории не удавалось прийти к единой политической истине, согласной для всех. Важность национальной свободы состоит в том, что она позволяет каждой нации развивать собственные уникальные цели, традиции и институты, которые проверяются веками путем кропотливых проб и ошибок. Эта концепция необходимого разнообразия наций, каждая стремящаяся к истине в соответствии со своим собственным пониманием, не означает отрицания того, что существуют лучшие принципы в морали и управлении. Отрицается только то, что эти принципы известны любому, проявившему разумность их понять. Великий английский философ и государственный деятель настаивал на легитимности различных национальных традиций, исходя из эмпиризма: только путем множества национальных экспериментов мы можем знать, что является лучшим на самом деле.

Таким образом, выбор между имперской и националистической политическими теориями соответствует выбору между двумя теориями познания: в западной истории империализм, в целом, ассоциируется с рационализмом. Безгранично доверяя человеческому разуму, эта теория заявляет, что великие универсальные истины уже в наших руках, и осталось применить это знание к человечеству. С другой стороны, национализм, как правило, базируется на точке зрения эмпиризма, проявляя умеренный скептицизм к плодам человеческого разума, помня о бедствиях, навлекаемых на народы в политической сфере чрезмерной уверенностью людей в собственном разуме. И будучи скептиком, она признает мудрость допущения множество попыток постичь истину, отличающихся друг от друга. Таким образом, одни эксперименты будут успешными, другие — неудачными. И те, кто преуспеет, будут делать это по-разному, так что уникальный опыт каждой нации научит нас разным вещам, которых мы ранее не понимали. Иными словами, мы можем сказать, что националистическая политика приводит к дискуссиям между народами и культивирует мир экспериментов и учения. В то время как имперская политика заявляет, что подобные дебаты опасны и слишком хлопотны, и настало время положить им конец.

Подобный аргумент между рационалистической и эмпирической теориями познания известен из экономической науки. Социалисты считали, что необходимые знания в наших руках, и конкуренция на рынке излишня. Экономикой должно руководить планово, диктуя такое функционирование, которое будем благом для всех. С другой стороны, капиталисты понимали, что подобное предложение — не более, чем тщеславие, продукт человеческого высокомерия и глупости, поскольку в действительности нет ни одного человека или группы, обладающих необходимым разумом и знаниями, чтобы правильно определить, как вся экономика должна развиваться для всеобщего блага. Вместо этого,- утверждает капиталист,- с позиций скепсиса и эмпиризма мы должны разрешить множеству независимых экономических субъектов свободно конкурировать в разработке и предоставлении экономических услуг. Понятно, что, поскольку каждое из конкурирующих предприятий организовано по-другому и преследует свои цели, некоторые добьются успеха, а другие потерпят неудачу. И те, кто преуспеет, сделает это способом, который ни один рациональный план не мог предсказать заранее. Но теперь их открытия будут доступны для подражания и усовершенствования всем. Благодаря этой конкуренции экономика процветает в целом.

Политическое устроение в этом отношении очень похоже на экономическое. Реальность такова, что ни один человек или группа людей не обладают необходимым разумом и знаниями, чтобы диктовать политический строй, приемлемый для всего человечества. Таким образом, любой, склонный к эмпиризму, признает преимущества националистического строя, позволяющего множеству независимых национальных государств свободно соревноваться. Каждое национальное государство организовано по-другому и преследует свои цели. И все же, несмотря на эти различия, правители независимых государств, постоянно соперничая друг с другом, всегда искоса следят за своими конкурентами, наблюдая, что приносит тем успех и подражая тому, что они находят дальновидным, полезным и хорошим в институтах других наций. Таким образом, правители конкретной нации, заботясь в основном о положении своей нации среди конкурентов, тем не менее, в конечном итоге, делятся своим уникальным опытом и экспериментом со всем человечеством.

Это соревнование между независимыми государствами объясняет тот факт, что периоды истории, которые наиболее восхищают нас личностями, которые эти эпохи породили, и плодотворностью этих эпох в науке, религии и искусстве, были периодами политического строя небольших конкурирующих независимых государств, будь то национальные государства или племенные города-государства. Речь идет о Древней Греции и Израиле, а также об итальянских государствах эпохи Возрождения и национальных государствах протестантского строительства в Европе, особенно о Нидерландах, Англии, Франции и германских государствах в Центральной Европе. Это было замечено многими философами-эмпириками, в том числе Джоном Стюартом Миллем, который объясняет прогресс Европы «множественностью путей», допускаемых ее политическим порядком:

Что сделало европейскую семью наций улучшающейся, а не застывшим на месте обломком человечества? Суть не в каком-либо превосходном их совершенстве, которое, если существует, то существует как следствие, а не причина, а в их замечательном культурном разнообразии. Люди, классы, нации были чрезвычайно непохожи друг на друга. Они проложили множество путей, каждый из которых вел к чему-то ценному. И хотя во все времена они проявляли нетерпимость друг к другу, и каждый подумал, что было бы прекрасно, если бы всех остальных принудили идти его дорогой, … каждый со временем взял добро, предложенное другими. Европа … целиком обязана этому множеству путей.

Мы не можем игнорировать тот факт, что столь значительная часть наследия человечества была продуктом режимов независимых государств, в то время как вклад имперских государств, по сравнению с этим, был поразительно скудным. Эпоха конкуренции при режиме независимых национальных государств или городов-государств, кажется, предлагает наибольшие возможности талантливым личностям, способным принести преимущество национальному государству или городу-государству. Имперское государство создаёт совершенно иные условия, в конечном итоге, предлагая способному человеку лишь одну возможность: подчиниться желаниям одной великой политической силы. И такая возможность, похоже, маловата в сравнении с разноцветием, которое возможно в режимах независимых национальных и племенных государств, где каждое ревностно блюдёт собственное здоровье и процветание, свою мощь и репутацию.

Этот аргумент в пользу конкурентного политического порядка должен был бы, мне казалось, привлечь экономистов, которые, в конце концов, утверждают, что они разрабатывают эмпирическую науку и по этой причине должны приветствовать мир экспериментов, проводимых многими независимыми странами, каждая предлагающая свою политику. Однако, мы постоянно слышим, как экономисты (многие из них с экономическим образованием) выступают против режима независимых национальных государств, исходя из предположения, что экономическая эффективность будет максимальной на едином мировом рынке, в котором уничтожены все национальные границы. Как Хайек выразился, мир без национальных границ будет тем, в котором все конфликты интересов будут возникать между «группами, постоянно меняющимися по композиции», а не между национальными государствами с постоянной внутренней солидарностью, и, следовательно, с упорно фиксированной местной политикой. Таким образом, экономист, гордящийся своим эмпиризмом, пока речь идет о национальной экономике, где он поддерживает конкуренцию между независимыми предприятиями, дабы обеспечить прогресс свободных инноваций, внезапно превращается в рационалиста, задумываясь о мировой экономике. В мировой экономики ему безопаснее, как всякому рационалисту, полагать, что правила, необходимые для процветания экономики человечества, уже открыты, и центральный руководящий орган сможет определять политику, подходящую для всего человечества, и от такого централизованного планирования все будет процветать!

Именно таким рационалистическим теориям противостояла Маргарет Тэтчер в Европе, утверждая, что попытка предоставить центральному экономическому органу полномочия по выработке политики во всех странах положит конец «разнообразию и конкуренции между государствами», что является условие для успешного свободного предпринимательства». Как она пишет:

Было заявлено, что целью было создание «равных условий для игры». В этой фразе есть обнадеживающий оттенок, но на самом деле она заключает в себе фундаментальную ошибку, связанную с торговлей. Свободная торговля позволяет фирмам из разных стран конкурировать. Но поскольку «равные условия игры» останавливают ту часть конкуренции, которая исходит от различных регулирующих систем, она на самом деле снижает прибыль от торговли … Если гармонизация выходит за рамки технических стандартов и тому подобного, а также применяется к трудовому законодательству, социальному обеспечению и налогообложению, это глубоко разрушительно с экономической точки зрения. Это происходит потому, что конкуренция между разными странами за обеспечение наиболее благоприятных международных условий для предпринимательства являются мощным двигателем экономического прогресса.

По Тэтчер, подлинный эмпиризм заинтересован в различиях экономик разных стран. Это верно и в экономике, и в любой другой сфере: конкуренция между независимыми национальными экономиками откроет широчайшее поле для экспериментирования, ведущего путем проб и ошибок к прогрессу как в структуре законов и регуляций, так и в налогообложении и видах торговых соглашений, заключаемых между странами — достижениям, которые не возможно достичь в контексте единой, навязанной всем экономической системы. Такие инновации будут осуществляться независимыми национальными государствами, конкурирующими друг с другом, и затем имитироваться и распространяться по всему миру, принося пользу странам, первыми их принявших.

Добровольная координация между странами всегда желательна там, где есть очевидные общие интересы. Тэтчер упоминает сотрудничество между странами в установлении технических стандартов, позволяющих компаниям конкурировать заграницей, и также легко она могла бы упомянуть сотрудничество в вопросах безопасности, окружающей среды, здравоохранения, помощи при стихийных бедствиях и т.п. Такое сотрудничество может принести пользу каждой стране, пока оно остается строго в рамках соглашений между полностью независимыми странами и не подчиняет их полномочиям международных органам, принимающим решения за них.

5. Индивидуальные свободы. Независимое национальное государство — лучший известный человечеству институт для учреждения коллективной свободы и самоопределения. Но коллективная свобода не тождественна свободе личности. Американцы, изъявляя свою национальную свободу и самоопределение, вместе с тем, были толерантны к рабству и одиозным расовым законам на протяжении большей части своей истории. Французы имеют долгую историю изъявления своей национальной свободы, подавляя языки и религиозные практики, которые они находят жестокими. И можно привести бесчисленное множество других примеров, в которых национальная независимость не привела к защите индивидуальных свобод. С учетом этого высказывалось предположение, что индивидуальные права и свободы легче защитить в имперском или универсальном государстве, где равенство может быть предоставлено множеству наций, языков и религиозных традиций, что невозможно в национальном государстве, где приоритет отдается языку и религиозным традициям одной нации.

Но существует мало исторических свидетельств, подтверждающих предположение о том, что имперское государство лучше подходит для защиты свободы личности. Напротив, все известные нам имперские государства были автократическими режимами того или иного рода. Между тем развитие традиции индивидуальных прав и свобод зародилось как раз в национальных государствах, и ряд политических теоретиков предполагали, что национальное государство является единственной средой, в которой могут быть стабильны свободные институты. Милль в своей работе «Соображения по поводу представительного правительства» (1861 г.) поддерживал эту преобладавшую в XIX веке точку зрения, утверждая, что «необходимым условием для свободных институтов является совпадение границ правительства более или менее с границами национальностей». Ничто, происходившее в последующие полтора столетия не дало нам основания усомниться в его оценке. Почему это так?

Традиция индивидуальных прав и свобод уходит корнями в законы Моисея и наиболее успешно развивалась в законодательствах Англии и Америки. В этих странах права и свободы личности никогда не существовали сами по себе, но были частью более широкой структуры, которую можно назвать свободными институтами. Они предусматривали, что: (i) законы страны приоритетны воле короля (или президента) и не зависят от нее; (ii) полномочия короля (или президента) ограничиваются представительными органами нации, чьи советы и согласие он должен получить, дабы обложить нацию налогом, изменить ее законы или назначить должностных лиц; (iii) права человека могут быть нарушены государством только в соответствии с законами; (iv) законы составлены таким образом, чтобы защищать, среди прочего, право человека на жизнь, брак и собственность, а также свободу слова, передвижения, ассоциации и религии; (v) проводятся публичные выборы для назначения должностных лиц в некоторых ветвях власти.

Анализируя эти характеристики свободных институтов, мы видим, что свободы личности, гарантированные в Англии и Америке, не являются чем-то, что индивид обладает «от природы», а, напротив, являются результатом сложной системы, разработанной многими столетиями проб и ошибок. Эти принципы устанавливают обширные права и свободы для каждого человека, уравновешивая полномочия правителя с полномочиями различных племен и фракций нации, созванных в парламент; и путем уравновешивания полномочий как правителя, так и сильнейших племен и фракций с полномочиями независимых судей и присяжных, которым поручено диктовать применение закона к индивиду. Функционирование всего этого механизма зависит, что сразу очевидно, от готовности правителя, а также сильнейших племен и фракций страны позволить ограничить свою власть таким образом. Они должны пойти на ослабление своей власти и подчинение нежелательным результатам, не пытаясь их отменить насильственным путем.

При каких условиях правитель, как правило, глава самого могущественного племени или фракции в стране, а также главы других могущественных племен и фракций, могут согласиться на такое ограничение? Это возможно только при условиях, имеющих место в национальном государстве: условиях, где главы соответствующих племен и фракций связаны друг с другом узами взаимной лояльности; и где племена и фракции, ими возглавляемые, также лояльны друг другу. Там, где существуют такие узы лояльности, индивидуальные свободы, защищаются упомянутым громоздким правительственным механизмом, и вытекающие отсюда выгоды для материального процветания и национальной целостности воспринимаются как блага, получаемые всеми и каждым. Там, где они существуют, даже деятельность политической фракции, которую человек ненавидит, или церкви, которую он не одобряет, или газеты, которую он считает наполненной безответственным подстрекательством, может восприниматься как продвижение дела нации, потому что они являются выражением свободных институтов, являющихся силой и славой народа. Мы видели, что именно такие узы лояльности, возникшие в контексте национальных государств Англии, Голландии и Америки, были достаточно сильны, чтобы возникли обширные индивидуальные права и свободы. И мы видели, как имитируют эти условия в других национальных государствах по всему миру, часто с впечатляющим успехом.

А как обстоят дела в имперском государстве? Разве оно не может создать подобный правительственный аппарат, чтобы он также обеспечивал широкие права и свободы личности по всей своей империи? Я уже сказал, что каждое имперское или универсальное государство обязано быть деспотическим. Аргумент такого рода был высказан Миллем, знакомым с функционированием империй. Обозревая Австро-Венгрию своего времени, он отметил, что у составляющих ее национальностей нет способа достичь взаимной лояльности. Не разделяя ни язык, ни религию, они не могли ощущать себя подлинно едиными, а скорее конкурентами, каждому из которых угрожают остальные. Нет понятия общего политического лидера, скорее у каждой нации есть свои лидеры. Точно так же нет общих публикаций, и, следовательно, нет общественной сферы, устанавливающей общепринятое

восприятие событий; но у каждой нации есть свои собственные публикации и свой собственный взгляд на то, что считается пониманием происходящего. В самом деле, все, что объединяло эти соперничающие нации, это сила австрийского оружия, использовавшаяся поочередно для подавления восстаний в каждой из наций. К этому анализу я бы добавил, что каждая империя, в конечном итоге, скрепляется сплоченностью основной нации, члены которой действительно связаны друг с другом узами взаимной преданности. В Австрийской империи это была немецкая нация, которая могла, с большей или меньшей помощью мадьяр, править силой до тех пор, пока не предоставила широкие свободы подчиненным нациям.

В имперском государстве, типа Австрийской империи, разные нации не скреплены узами лояльности. Когда такое государство переживает триумф или поражение, подчиненные ему нации не воспринимают это как нечто, случающееся с ними. Скорее они воспринимают это как что-то, происходящее с посторонним: с правящей нацией и с завербованными из других наций коллаборационистами, отвернувшимися от своего народа. В таких условиях любое предоставление индивидуальных свобод, например, свободы слова это некий дар подчиненным нациям, используемый нациями лишь для того, чтобы еще настойчивей добиваться распада имперского государства. Так было в Австрийской империи, когда на последних этапах своего существования она экспериментировала со свободными институтами и тем самым ускорила своё собственное падение. И мы видели то же самое в современных многонациональных государствах, таких как Советский Союз и Югославия. Эти государства на протяжении поколений удерживались вместе только жестоким угнетением и сразу же распались на соответствующие национальности, как только в конце прошлого века были сделаны попытки предоставить индивидуальные права и свободы.

Если мы заинтересованы в создании свободных институтов, подобных тем, что возникли в рамках англо-американской политической традиции, нашей первой заботой должна быть сплоченность нации. Взаимная лояльность, проистекающая из подлинной общности: языка, религии и истории прошлых союзов в эпохи войн, является прочным фундаментом, от которого зависит все остальное. Там, где эта связь окрепла за долгие годы существования и горького опыта, мы обнаруживаем, что люди готовы жертвовать сиюминутным политическим преимуществом — своим или своего клана и племени — ради коллективного блага нации. Эта готовность отказаться от сиюминутных преимуществ может затем проложить путь к развитию свободных национальных институтов, включающих традицию индивидуальных прав и свобод, во многом так же, как она прокладывает путь к самопожертвованию при защите нации от внешних врагов.

XV: Миф о Федеральном Государстве

Империализм и национализм представляют собой две непримиримые позиции политической мысли. Мы можем считать, что население всей земли должно быть подчинено единому режиму; или мы можем стремиться к миру независимых национальных государств как наилучшей форме политического порядка. Мы не можем разделять оба эти представления одновременно. Многие пытались уклониться от этой дихотомии изо всех сил, ища промежуточную компромиссную позицию между этими теоретическими взглядами. Чаще всего в качестве решения дилеммы предлагается всемирное федеральное правительство или аналогичный международный режим, который бы заставлял страны быть ответственными за свои действия в рамках международного права. Например, у Иммануила Канта режим «бессрочного мира» должен достигаться именно через такую ​​всемирную федерацию. «Суверенитет человечества» Вудро Вильсона аналогичным образом предлагает предоставить странам независимость и самоопределение, вместе с тем установив международный порядок для разрешения споров между ними, который, при необходимости, навязывал бы свои решения силой. Фридрих Хайек, важнейший теоретик либерализма прошлого столетия, утверждал, что независимость наций ведет к войне и что мир и процветание могут быть достигнутых только с помощью международного федеративного государства. Такие предложения международной федерации считаются улучшением по сравнению с имперским государством, поскольку международное федеральное правительство будет ограничиваться лишь рассмотрением споров между в остальном независимыми и самоопределяющимися национальными государствами. Во всеобщем федеративном государстве,- говорят теоретики,- каждая нация будет оставаться независимой почти во всех вещах: она будет свободно определять свою собственную конституцию и законы, говорить на своем родном языке и исповедовать свою религию, регулировать свою экономику и воспитывать детей в соответствии с о своим собственным пониманием. Короче говоря, она будет свободно следовать своему собственному курсу. Лишь обращение к насилию за пределами своих границ будет запрещено, и конфликты будут разрешаться через учреждения федерального правительства, контролирующего государства. Однако этот аргумент основан на непонимании того, какой политический порядок требуется для создания международной федерации государств. На самом деле, международное федеральное правительство, которое так часто предлагалось и предлагается, неотличимо в чем-либо существенном от империи. Идея международной федерации это просто идея империи.

Ее следует отвергнуть вместе со всеми прочими имперскими схемами. Прежде чем я объяснюсь, хочу подчеркнуть, что и меня волнует возможность достижение мира между народами. Пророки Израиля провозгласили мир между народами идеалом еще при зарождении наших политических традиций, и мы всегда признаем, что, если спор может быть разрешен мирным путем, обращение к кровопролитию следует рассматриваться как ужасное зло. Как бы то ни было, в мире, описанном пророками, народы будут «приносить свои споры в Иерусалим» для разрешения. Но это отличается от объединенного федеративного государства, способного силой принудительно навязывать свои решения. Это, по сути, две совершенно разные программы будущего для человечества, отражающие стремление достичь двух разных форм политического порядка:

A. Добровольное судебное разбирательство. Народы, находящиеся в конфликте, выбирают, следует ли обращаться по спорному вопросу в суд. Решение, следует ли выполнять постановление судьи или органа, выносящего судебное заключение, остается в руках самих независимых государств.

B. Обязательное судебное разбирательство. Государства вынуждены представлять спорный вопрос для судебного решения должностным лицам объединенного федеративного государства. Исполнение этого решения также осуществляется агентами международного федерального государства.

Условия, описанные в этих двух сценариях, отражают две различные формы политического порядка, с которыми мы уже знакомы: в сценарии А добровольное разрешение споров происходит в системе независимых национальных государств. Говоря о независимости государств, мы имеем в виду именно то, что нет международного органа, заставляющего их передать спор для вынесения судебного решения, и никто не может заставить их соблюдать постановление суда, если они этого не захотят. Напротив, в соответствии со сценарием B судебное разбирательство происходит принудительно именно потому, что существует международная власть, способная разрешать споры между нациями, желают они того или нет. Как раз это и является определяющей характеристикой имперского политического порядка. Пусть субъекты конфликта называются «государствами», они, тем не менее, не являются независимыми и самоопределяющимися. Они не могут выбирать, будет ли данный вопрос изъят у них и передан международному федеральному правительству, ибо право такого решения является прерогативой международного органа. Точно так же они не могут выбрать кем и когда будет решаться этот вопрос, ибо и это зависит от международного правительства. У них также нет выбора в отношении того, следует ли исполнять решение, принятое международным правительством, поскольку оно будет навязано им силой в случае необходимости — опять же в соответствии с решением, которое полностью находится в руках международного федерального правительства. Таким образом, выбор между этими двумя сценариями неизбежно является выбором между имперским строем и системой независимых национальных государств. Тот факт, что философы и государственные деятели предпочитают, для видимости, ссылаться на альтернативу B как на «федерацию независимых народов», а не на имперское государство, не влияет на сущность предлагаемого. Решения о том, как государства-члены будут вести свои собственные дела, будут приниматься на уровне имперского государства.

Как уже сказано, сторонники международной федерации утверждают, что национальное государство сохранит свободу во всех вопросах, кроме войны и мира. Они объясняют, что федерация будет управляться согласно написанному уставу — обязательному документу, перечисляющему вопросы, в которые международная федерация имеет право вмешиваться, оставляя остальную часть правительственных полномочий в руках государств-членов на легальной основе. Однако предположение, что федеральное правительство может быть ограничено каким-то образом, дабы оно вмешивалось только в определенные предписанные вопросы, является ложным. Это можно понять, как путем анализа самого принципа, так и на примере исторической практики федеральных институтов.

В качестве теоретического анализа, предположим, что государство подает жалобу (или иск) в международное федеральное правительство касательно политики или действий соседнего государства. Жалоба может быть связана с созданием военных баз на ее границах или быстрым наращиванием вооруженных сил и военной промышленности соседнего государства. Или, возможно, речь идет о подавлении соседним государством определенных национальных меньшинств или религиозных сект, неоднократно просивших помощь извне. Или государство-истец видит ущерб для себя в экономической деятельности своего соседа, или в поощрении нелегальной иммиграции через свою границу, или в росте наркокартелей или террористических организаций по другую сторону границы. Или в чрезмерном использовании или уничтожении общего бассейна водосбора или иных совместно разделяемых ресурсов. Или во вмешательстве в свои выборы или внутреннюю политику. Или в шпионаже, убийстве, или общественных беспорядках, спровоцированных, по его мнению, соседом. Или в том, что оно считает враждебной пропагандой соседских СМИ и школах. Другими словами, практически любые значительные действия и политика одного государства могут стать мотивом для военных действий, или, по крайней мере, надуманным предлогом для военных действий. И вот, наконец, после нескольких месяцев или лет неудачных попыток разрешить этот вопрос путем договоренности, взяток или угроз правительство государства-истца на грани силового решения вопроса обращается в федеральное учреждение с целью принятия решения, способного предотвратить войну. Кто определит, стоит ли жалоба рассмотрения должностными лицами международной федерации? Кто определит, оправдывает ли жалоба вмешательство международной федерации в соответствии с ее уставом? И если федерация вмешивается в спор, кто будет определять, какая сторона права? Кто будет определять, какие средства правовой защиты необходимы для прекращения спора? И если одна или обе стороны откажутся принять решение федерации, кто будет применять средства правовой защиты посредством принуждения или военных действий?

Очевидный ответ, что все это будет решаться федеральными властями. Поскольку, если эти решения не находятся в руках федеральной власти, мы возвращаемся к сценарию A: каждое национальное государство самостоятельно будет определять, предоставляет ли оно дело для рассмотрения федерацией; и каждое будет решать, следует ли исполнять после этого принятые решения федерации. В таком случае это не международная федерация, а просто ассоциация добровольного арбитража споров. Но если за все вопросы отвечают официальные представители федерального правительства, и если они обладают достаточной властью навязывания решений, то мы имеем процесс мирного разрешения спора в рамках имперского государства в соответствии со сценарий B.

А теперь подумайте, что это значит. Идея, что федеративное правительство будет вмешиваться «только в дела войны и мира”, оказывается бессмыслицей. Любое вмешательство с целью предотвращения или прекращения войны требует решения проблем, по которым подана жалоба, — а они, как мы видели, могут включать в себя любые действия, предпринимаемые соседним государством, если эти действия достаточно раздражающие и провокационные. Таким образом, мандат федерации вмешиваться в дела войны и мира оказывается столь же широк, как и список жалоб (реальных и сфабрикованных) в адрес своих соседей. Попытка разрешения этих жалоб посредством вмешательства со стороны федеральных властей, если это воспринимать всерьез, неизбежно означает урезание независимости как обвиняемой нации, так и, возможно, страны-истца в таких областях, как военная политика и безопасность, экономическая, иммиграционная и экологическая политика, религиозная и культурная политика; и в конечном счете, конституция и законы. Во всех этих вопросах единственным препятствием для узурпации прав независимых государств в рамках федерального режима является самоограничение должностных лиц самой федерации. Ничто в нашем знании человеческих правительств не предполагает, что федеральные чиновники будут способны к подобной сдержанности. Напротив, после того, как на них будет возложена такая весомая миссия, как задача «принести мир» в рассматриваемый регион, они будут полагать, что у них просто нет иного выбора, кроме как энергично вмешиваться, надеясь перекроить враждующие стороны по лекалу федеративных ожиданий того, как должны выглядеть эти страны. Этот анализ не следует истолковывать как возражение против самого федерализма, который может быть полезным инструментом правительства. Каждая нация имеет в себе различные племена, каждое со своими уникальными обычаями, в том числе, возможно, и свой собственный язык, законы и религию. Хорошо управляемое национальное государство часто разрешает каждому племени определенную меру свободы собственного курса и делегирует ему полномочия в различных областях, при условии, что это не составит угрозу внутренней целостности национального государства как такового. В благоприятной ситуации такая политика позволяет отдельным племенам чувствовать большую степень коллективной свободы и самоопределения, в то время как нация в целом выигрывает от нововведений, возникающих благодаря разнообразию и конкуренции между ними. Другими словами, федерализм это то, что осталось от миропорядка эпохи племен и кланов, когда последние перестали жить в качестве независимые субъектов, правомочных вести междоусобные войны. Поскольку в ослабленной форме это отражает исходную политическую организацию человечества, федерализм сохраняет некоторые преимущества этой структуры, и в силу этого часто выгоден национальному государству. Это не менее верно и для имперского государства, которое видит, что выгодно разрешить своим нациям-субъектам сохранять определенный контроль в ряде сфер, и по этой причине часто создает федеральную структуру того или иного типа — так персы даровали евреям военную и правовую автономию в районе Иерусалима, а британцы американских колоний получили автономию в рамках своей империи. Но делегирование полномочий в рамках федеральной системы никогда не означает предоставление независимости управляемым племенам или народам. Это не является независимостью, ибо правительство, сидящее на вершине федеральной структуры, по-прежнему определяет надлежащий уровень делегированных полномочий.

И когда это федеральное правительство находит, что сфера делегированных полномочий слишком обширна, оно находит подходящие обоснование для ее урезания; если не сегодня, так завтра. Это было неоднократно продемонстрировано в США, возможно, самом знаменитом эксперименте по созданию федерального правительства. Как известно, тринадцать американских колоний первоначально провозгласили свою независимость от Великобритании в качестве коалиции независимых государств. Это означало, что, как в древнем Израиле или в греческой системе городов-государств, независимость оставалась в руках каждого племени. Мудрейшие из американцев, понимая, что они разделяют общий язык, законы, религию и историю, и стремясь предотвратить возможность постоянных войн между бывшими колониями, объединили их в единое национальное государство. Конституция, предложенная в 1787 году, допускавшая это объединение в американское национальное государство, носила федеративный характер, сохраняя широкие полномочия для 13 государств-членов. Но как только национальное правительство сформировалось, оно неизбежно стало считать себя ответственным за материальное процветание, внутреннюю целостность и культурное наследие нации в целом, и действовало согласно этому пониманию. Президент Томас Джефферсон, например, сделал все, что было в его силах, чтобы низвергнуть протестантский порядок (конституционный и религиозный) в Массачусетсе и Коннектикуте, считая его угрозой культурному наследию всей нации. Авраам Линкольн пошел еще дальше, начав войну против отделения южных штатов и утверждаемого ими ужасающего права на рабовладение. Одно федеральное правительство за другим боролись с практикой мормонов штата Юта, пока, наконец, не ликвидировали ее. Позже федеральное правительство вмешалось во внутренние дела непокорных штатов с целью отменить расовые законы, обеспечить соблюдение единых национальных моральных норм в отношении таких вопросов, как библейское образование, молитвы в государственных школах, аборт и гомосексуальные браки. Легко перечислить множество иных примеров.

На протяжении всей истории американского федерализма национальное правительство использовало имеющиеся в его распоряжении силы, дабы заставить штаты привести свою конституционную и религиозную практику в рамки приемлемого с его точки зрения поведения. Первоначально обещанное широкое самоопределение на уровне штатов было постепенно отнято. Я считаю расовое притеснение чернокожих американского Юга особенно позорным и сочувствую шагам, предпринятым для его искоренения. Тем не менее, стоит признать, что аннулирование шаг за шагом национальным правительством прав и свобод, зарезервированных для штатов в письменной Конституции и Билле о правах, говорит нам о природе федерального правительства в целом. Нет оснований полагать, что любая иная федеральная схема правления может быть более терпимой и успешной, чем американская. На американском примере мы узнаем, что самоопределение федеративных племен или единиц (таких как конгрегация государств Новой Англии, рабовладельческих южных штатов и мормонов Юты) не будет позволено, если должностные лица федерального правительства признают такое самоопределение угрозой материальному процветанию, целостности или культурному наследию нации в целом.

Независимо от того, насколько великодушна созданная федеральная система, и насколько однозначно основополагающие конституционные документы провозглашают определенные права федеративных племен, в конечном итоге, официальные фигуры национального (федеративного) правительства являются теми, кто определяют уровень прав и полномочий, делегируемых племенам или другим субъединицам, и эти полномочия будут урезаны или отменены под давлением, если это кажется необходимым в соответствии с мнением о благе нации, циркулирующим в национальном правительстве. Американский случай являлся крайне благоприятным для щедрого делегирования полномочий в рамках федеративной структуры: штаты, объединенные американским федерализмом, разделяли английский язык, наследие общих законов, протестантскую религию, совместную историю борьбы против врагов и конечный триумф. Их можно было относительно легко считать одной нацией, связанной узами взаимной лояльности. По сравнению с этим, международная федерация, предлагаемая философами и государственными деятелями, является значительно более сложным предприятием. Они предполагают, что федеральный режим может быть создан для объединения наций, не имеющих общего языка, законов и религии, и никакой истории объединенной борьбы с общим врагом. Таким образом, различия между этими федеративными странами будут радикально более выраженными, чем различия между американскими штатами. И когда эти разногласия неизбежно проявятся и приведут к политической конфронтации, правительство федерации столкнется с двумя альтернативами: либо у нее будут ресурсы и решимость, необходимые для навязывания своей воли подчиняющимся ей непокорным народам, и в этом случае мы получим имперское государство во всех смыслах. Или у него не хватит ресурсов и решимости навязать свою волю, и в этом случае федерация снова развалится на составляющие народы, точно так же, как американская федерация распалась бы, если бы ее руководство не захотело принуждать составляющие ее штаты. Это то, что мы видим в наиболее известном современном эксперименте с международной федерацией — примере Европейского Союза.

Основанный на Маастрихтском Договоре 1992 года, ЕС объединяет десятки ранее независимых стран по принципу «субсидиарности» (средневековый католический термин, который теперь все чаще используется вместо американского слова «федерализм», попахивающий библейской коннотацией). Договор объявляет намерения его участников следующим образом:

…В областях, не входящих в его исключительную компетенцию, Сообщество принимает меры в соответствии с принципом субсидиарности только в том случае, если цели предлагаемых действий не могут быть в достаточной степени достигнуты государствами-членами, и потому масштаб и последствия предлагаемых действий лучше всего будут достигнуты Сообществом…

Здесь Маастрихтский договор прямо говорит о том, о чем американская конституция оставалась уклончиво неоднозначной: европейское правительство будет принимать решения касательно своих дочерних государств, как по вопросам, принадлежащим ему по договору, так и по вопросам, где «цели предлагаемого действия … [могут быть] лучше достигнуты Сообществом». Поскольку решение о том, какие цели могут быть лучше достигнуты федеральным правительством Европы, находится в руках официальных лиц этого правительства, нет препятствий для постоянного скукоживания власти государств-членов, кроме самоограничения тех самых официальных лиц. Поскольку подобная сдержанность не имела места быть, бюрократы ЕС, поддерживаемые федеральными европейскими судами, последовательно расширяли свои полномочия в отношении стран-членов в таких областях, как политика в области экономики, труда и занятости, здравоохранения, связи, образования, транспорта, окружающей среды и городского планирования. Таким образом, европейский принцип субсидиарности это не что иное, как эвфемизм для империи: дочерние страны Европы являются независимыми настолько, насколько это решает европейское правительство.

Очевидный имперский характер европейского федерального правительства постоянно затеняется утверждениями о том, что Европейский союз открыл новую «транснациональную» форму политического порядка, к которой традиционные категории, используемые для описания политических институтов, не могут применяться. Сторонники ЕС часто отрицают, например, что потеря политической независимости, которой страдают государства-члены ЕС, привела, как и можно было предположить, к созданию федерального правительства. Вместо этого, как говорят, Европа разработала новую форму «объединенного суверенитета», в соответствии с которой нет правительства, а есть только совместное «управление». А раз нет федерального правительства, значит нельзя сказать, что федеральное правительство установило имперский политический порядок. Но все это притворство. Европейский союз, несмотря на этот пропагандистский трюк, имеет мощное центральное правительство, директивы которого являются юридически обязательными для европейских стран и их отдельных членов. Это правительство состоит из большой законодательной бюрократии, директивы которой налагаются на дочерние страны Европы через правоохранительные органы и судебную систему этих стран, подчиненных европейским федеральным судам. Различные назначенные и избранные органы имеют право ратифицировать эти законы или отказаться от них, но окончательная власть остается за судебной иерархией. Верно, что это мало похоже на правительственные институты. Но это, безусловно, своего рода правительство: это бюрократическая автократия, которую империи исторически использовали для управления своими народами-вассалами. Другими словами, «транснационализм» и «объединенный суверенитет» не есть блестящее новое открытие политической теории. Это просто возвращение к европейскому имперскому прошлому. Впрочем, Европейский союз, действительно, отличается от исторических государств-империй, являющихся его предшественниками, одним важным свойством: у него нет сильной исполнительной власти — императора, способного вести иностранные дела и вести войну. То, что ЕС не обладает такой исполнительной властью, во многом обусловлено его постоянным статусом протектората Соединенных Штатов, который несет ответственность за поддержание мира и безопасности Европы со времен Второй Мировой войны через посредство Организации Североатлантического договора (НАТО). Другими словами, американский президент является главнокомандующим вооруженными силами Европы, что еще раз было подчеркнуто в недавних войнах НАТО против Сербии. Это означает, что президент, по сути, играет роль императора современной Европы. Более, чем что-либо иное, такая договоренность является следствием того факта, что ни американцы, ни европейцы не испытывают особого энтузиазма по поводу альтернативного варианта: наращивание немецких вооруженных сил и немецкого императора. В Европе, как всем очевидно, доминирует Германия. Европейский союз это германское имперское государство во всем, кроме имени. Однако, пока Германия не стремится наращивать свои вооруженные силы и не берет на себя ответственность за безопасность континента, ЕС, по-видимому, останется американским протекторатом — протекторатом, который одновременно является самостоятельной империей. Если Соединенные Штаты когда-либо откажутся защищать ЕС, все разговоры о Европе как пионере новой формы политического порядка, быстро испарятся. В этот момент Германия назначит сильную европейскую исполнительную власть и наделит ее полномочиями поддержания безопасности на континенте. Тогда восстановление средневековой германской империи в Европе будет завершено [примечание: если имеется ввиду империя Карла Великого, то она была не германской; а если — Германская империя, созданная Бисмарком, то она не средневековая], и вдохновленный Англией эксперимент по установлению европейского режима независимых национальных государств достигнет своего конца.

Истина заключается в том, что нет «федерального решения», позволяющего нам избежать выбора между имперским порядком и системой независимых наций. Международное федеральное правительство — не что иное, как временное правительство. И это так, предпочитаете ли вы рассматривать американские или европейские прецеденты. Любая международная федерация будет управляться должностными лицами, имеющими собственные взгляды относительно позволительных пределов, установленных для самоопределения субъектов. Никакие учредительные документы, независимо от того, насколько хорошо они написаны, не выдержат испытания временем в качестве эффективного барьера против взглядов этих чиновников. Ведь именно они имеют право толковать эти документы и таким образом определять ход дел. Они будут интерпретировать, игнорировать или изменять любые документы в свете их собственного понимания того, что необходимо для здоровья и процветания имперского государства, которое они неизбежно и в соответствии с давней традицией идентифицируют со здоровьем и процветанием человечества в целом.

XVI: Миф о нейтральном государстве

Члены любой нации географически рассредоточены и перемешаны с другими национальными группами населения. Более того, история и топография накладывают ограничения на территориальные границы, которые национальное государство способно удерживать и защищать. На практике это означает, что национальное государство никогда не правит всеми членами своей нации и всегда правит какими-то группами населения, принадлежащими к другим нациям, большим или маленьким. Не весь польский народ живет в Польше, и не только поляки живут в границах этой страны, и то же самое можно сказать об ирландцах в Ирландии, индусах в Индии, турках в Турции.

Учитывая эти неизбежные обстоятельства, часто задается вопрос, почему режим независимых государств должен состоять из национальных государств, то есть из государств, отражающих самоопределение одной нации. Разве политический режим не был бы справедливее и миролюбивее, будь он построен вокруг так называемых нейтральных (или гражданских) государств, без специального контракта с определенной нацией, языком или религий в пределах своих границ? Утверждается, что такое государство будет заниматься только общей защитой населения, поддержанием мира и обеспечением прав и свобод личности. А отдельные члены соответствующих наций и племен могут по-прежнему свободно осуществлять коллективные усилия по самоопределению, укореняя свои языки и религиозные традиции в той мере, в какой они того пожелают. При этом государственный аппарат будет сохранять строгий нейтралитет по отношению к подобным усилиям. Сторонники указывают на США, Францию ​​и Великобританию в качестве примеров государств, добившихся успеха именно в силу того, что были созданы как государства нейтральные.

Но правда заключается в том, что нейтральное государство это миф. На него снова и снова ссылаются те, кто воображает, что государство может существовать при отсутствии национальной и племенной сплоченности — тогда как на самом деле только национальная и племенная сплоченность позволяет создать и поддерживать независимое государство без постоянных политических репрессий. Образ нейтрального государства утопичен в той же степени, в какой утопично описание социалистической экономики: социалист хочет процветания, возможного при рыночной экономике, но желает иметь его без мотива прибыли, создающего это процветание в реальности. Аналогично, сторонники нейтрального государства желают активной защиты населения, гарантий индивидуальных свобод и повиновения законам, которые возможны в национальном государстве, но желают их иметь без уз национальной преданности, делающих все это возможным. Об этом говорилось много раз, поэтому я ограничусь добавлением лишь нескольких собственных наблюдений.

Идеал нейтрального (гражданского) государства включает в себя отделение нации от государства, во многом напоминающее концепцию Джефферсона в его декларации об «отделении церкви от государства». Точный смысл предлагаемого отделения состоит в том, что подчинение законам государства, уплата налогов и служба в армии не является следствием преданности человека своему племени и нации — т.е. того, что связывает человека со страной, побуждая его действовать таким образом в национальном государстве. Но тогда возникает центральный вопрос: если не лояльность к племени и нации заставляет человека нести это тяжелое бремя, что же является источником его мотивации в нейтральном государстве? Признавая, что подобная мотивация необходима, сторонники нейтрального государства предлагают, чтобы люди были верны конституционным документам государства и всевозможным символам, изобретенным официальными лицами государства для фиксации этих документов в умах граждан. Такой «конституционный патриотизм» обычно ассоциируют с его наиболее известным защитником, немецким философом Юргеном Хабермасом. Но аналогичные предложения теперь раздаются и в Америке, где любовью к основополагающим документам (или «американскому кредо», якобы в них содержащемуся) теперь часто подменяют привязанность к самой американской нации.

Возможно ли это? Может ли существовать государство, в котором соблюдаются законы, взимаются налоги и призываются на войну солдаты благодаря повсеместной лояльности писанной конституции?

Мы действительно знаем примеры того, что кажется подобной верностью письменному документу. На протяжении всей истории мусульмане подвергали себя риску, защищая свой основополагающий документ, Коран, от очернения и ущерба. Индусы одинаково почитают Веды, а евреи — Тору, свиток книг Моисея, по сути, являющийся их конституцией. Исторически в христианском мире многие были готовы на жертвы, ради защиты священных текстов и икон от осквернения и повреждения. Эти и подобные примеры могут дать ощущение, что мотивирующее благоговение перед конституционным документом возможно. Кажется, что, если кто-то поднимет уважение общества к конституции до подлинно религиозного благоговению, то так сможет развиться политическая традиция мотивирующего почтения к конституционным документам государства.

Однако, такая сакрализация конституции невозможна вне рамок семейных, племенных и национальных традиций, в которых индивид учится почитать и благоговеть перед чем-то одним, а не другим. В детстве я постоянно наблюдал почитание Торы в синагоге. Я чувствовал благоговение, с каким взрослые выходили вперед, чтобы поцеловать свиток, когда его выносили для чтения трижды в неделю, поднимая высоко над нашими головами, чтобы все могли увидеть рукописный буквы на пергаменте. Более того, я знал, что, если Тора когда-нибудь упадет на пол, собрание будет поститься в течение месяца в покаянии, и ахал вместе с остальными, видев, как свиток пошатнулся во время подъема. Этим образом — и многими другими — я ощущал, как моё собственное, благоговение клана — ибо для евреев и христиан община долгое время была эквивалентом клана. Почитание Торы и верность ей познается детьми как неотъемлемый аспект преданности семье и клану, которые в свою очередь демонстрируют свое почитание Торы в качестве неотъемлемого аспекта преданности еврейскому народу. Христиане, мусульмане и индуисты испытывают трепет перед своими священными текстами и предметами культа поразительно схожим образом, и аналогично культивируют его в очередном детском поколении.

Священное возникает исключительно через традиции семьи, клана, племени и нации. Безусловно, есть люди и семьи, привязывающиеся к этим священным объектам во взрослой жизни, но для большинства людей осознание святости возникает вместе с узами преданности, формируемыми в детстве и юности. Это означает, что конституционный документ нейтрального государства не только не сможет заменить лояльность к племени и нации, но и будет уважаться и станет объектом лояльности лишь в той степени, в какой племя или нация, которым мы верны, передаст святость этого документа очередному поколению детей. Таким образом, письменные документы будут культурным наследием определенных племен и наций, и именно верность человека своему племени и нации, а не независимая верность самим документам будет источником любого действия, на которые он готов для защиты нейтрального государства. То же самое относится к любым другим якобы нейтральным должностям, символам или ритуалам государства, которые могут быть изобретены его должностными лицами. Почтение ко всем таким документам и символам есть выражение определенной племенной или национальной традиции и вовсе не нейтрально. И именно так к ним будут относиться те меньшинства и племена, которые не связаны узами лояльности с национальным большинством в государстве и не рассматривают то, что происходит с национальным большинством, как нечто, происходящее с ними самими. Подобные документы и символы, не будут рассматриваться благоговейно как символы нейтрального государства. Чуждые национальные меньшинствами будут смотреть на них, как на квази-религию иной нации и лицемерие с точки зрения их якобы нейтралитета.

Нет нейтральных государств. То, что удерживает граждан свободного государства вместе, это взаимная лояльность большинства членов нации или племени и их лояльность государству. И в дополнение к этому — союзы, временные или долгосрочные, заключаемые нацией или племенем с другими для своего укрепления и стабилизации. Иными словами, любое свободное государство является национальным или племенным. Аналогично, мы обнаруживаем, что при деспотических режимах правительство практически всегда контролируется одним племенем, кланом или семьей, которые вместе с союзниками удерживают остальных страхом и подкупом.

Как же сохраняется миф о нейтральном государстве, в котором нация отделена от государства? Этот миф связан с упомянутым выше утверждением, будто успешные западные государства, типа США, Великобритании и Франции, являются примерами нейтральных гражданских государств, и что в них привязанность к составляющим их нациям и племенам отделена от государства. Однако нет оснований для такого утверждения. Соединенные Штаты связаны узами лояльности, объединяющими американскую англоязычную нацию, чьи конституционные и религиозные традиции уходят корнями в Библию, протестантизм, республиканизм и общее, характерное для Англии, право. С веками туда влилась большая католическая община и ряд более мелких. По сути, это означало, что новые племена были приняты во всё ту же американскую нацию; это никоим образом не изменило того, что американцы остались единой, в высшей степени самобытной нацией. До того момента, как возникло явное большинство англоязычных поселенцев, ни одна территория не принималась в качестве штата в Американский Союз. Так что предотвращалось возникновение большинства испаноязычных, носителей коренных или полинезийских языков. Наличие коренных народов, типа политически автономного Навахо, насчитывающего сотни тысяч человек и по сей день обучающего детей своему языку и традициям, свидетельствует о том, что Американская нация, несмотря на своё подавляющее доминирование в Соединенных Штатах, по-прежнему остается нацией, как и прочие. То же можно сказать и о французской нации, которая на протяжении веков сохраняла свою сплоченность посредством агрессивных, иногда ужасающих кампаний по искоренению окситанского и прочих языков, воспринимавшихся как подрывающие единство французов; и об английской нации, формировавшейся веками войн, которые вытеснили кельтские народы на периферию. Таким образом, предположительно нейтральный и гражданский характер таких государств, как США, Великобритания и Франция, иллюзорен. Прочность и незыблемость этих свободных государств являются полностью результатом подавляющего доминирования американских, английских и французских наций над всеми без исключения племенами-конкурентами в пределах своих границ — господства, достигнутого во всех трех случаях путем уничтожения любых значимых конкурентов на протяжении веков. Как раз внутренняя сплоченность этих наций позволила нам рассматривать тему национальных государств. И культурное наследие каждой из этих наций определяет особенности их государств. Если и можно чему-то научиться на примере этих государств, так это тому, что абсолютное доминирование одной национальности позволяет развитие свободных институтов в государстве, включая индивидуальные права и свободы. Внутренне раздробленное не-национальное государство вообще не в состоянии ни развить, ни поддерживать подобные институты.

Одной из наиболее ярких черт политической структуры на Ближнем Востоке, в Африке и других уголках мира, которая возникла с уходом оттуда европейских империй, является то, как много из созданных независимых государств не являются в этом смысле национальными. Другими словами англичане, французы и голландцы, покидая завоеванные земли, не последовали собственной успешной модели и не провели раздел по национальным и племенным территориальным границам. Возможно, это произошло потому, что бывшие имперские правители не желали беспокойств, связанных с изменением колониальных границ прошлого или с крупномасштабным переселением народов для достижения соответствия между национальным расселением и государственными границами. А, возможно, наоборот, они предпочли создать государства именно с произвольными, а не племенными границами, прекрасно понимая, что этими территориями практически невозможно будет управлять и, следовательно, легче будет ими манипулировать издалека. Какими бы ни были изначальные причины, примечательно, что большинство созданных имперскими державами новых государств, оказалось не национальными.

Например, Ирак обрел независимость от Британской империи в 1932 г. с границами, согласованными в ходе переговоров с Францией. До этого в истории никогда не было «иракской» нации, но британцы, игнорируя национальные и религиозные границы, решили, что такую нацию можно создать путем объединения курдов, ассирийцев, арабов-суннитов и арабов-шиитов — народов, не разделявших ни язык, ни религию, ни предшествующую историю общих действий. Их назвали нацией, дали писаную конституцию, флаг, право послать послов во все иные страны и прочие символы национального государства. Все это призвано было декларировать, что это новое государство, действительно, является национальным, подобным Англии, Франции и Америке. Однако все это было ложью. На самом деле арабы-сунниты оказались доминирующей племенной группой, удерживавшей государственную власть посредством безжалостного угнетения более многочисленных арабов-шиитов, а многочисленные курды никогда не соглашались с арабским правлением. Применение отравляющих газов против курдов в иракском Халабдже в 1988 г. является лишь наиболее известным примером неописуемой жестокости, которую арабский суннитский режим посчитал необходимой для сохранения целостности государства. Попытка Америки в 2005 году сохранить это государство, насильственно реконструировав ее в виде западной демократии с новой писаной конституцией, гарантирующей индивидуальные свободы, быстро закончилась неудачей и ужасающей гражданской войной.

Аналогичная судьба постигла Сирию, основанную французами в качестве независимого государства в 1946 году. До этого никогда в истории не было «сирийской» нации, а само название было изобретено греками для описания этого географического региона. Однако вопреки очевидному, племена алавитов, друзов, курдов, христиан-ассирийцев и арабов-суннитов, проживающих на этой территории были объявлены нацией. В результате эта масса яростно враждовавших групп пережила два десятилетия хронической нестабильности и государственного гнета, пока, наконец, алавиты, немусульманское племя или этническая группа со своей религией и исторической идентичностью, не захватили власть. Создав союз с христианами и друзами, они установили режим террора над большинством арабов-суннитов, включая известное разрушение города Хама алавитами. В нынешнем десятилетии алавиты продолжили противостоять попыткам установления арабского суннитского режима, расплатившись полумиллионом смертей, вместе с дислокацией и миграцией, вероятно, половины населения страны.

Сравните эти государства с их ближайшим соседом Израилем, основанным почти в то же время. Израиль родился в 1948 году как национальное государство еврейского народа после ухода британцев из страны. Его цель, как отражено в Декларации независимости и многочисленных государственных законах, заключалась в том, чтобы разрешить самоопределение евреев как нации. Он принял миллионы несчастных еврейских беженцев из арабских стран, Ирана, Центральной Европы, Советского Союза и других стран. Этим еврейским иммигрантам дали свободу от преследования, экономические шансы и государственные школы, где их дети знакомили с наследием своего народа путем изучения иврита, еврейской истории и Библии. Другими словами, Израиль функционировал как национальное государство определенной нации. И вместе с тем, Израиль создал свободные институты, позволяющие национальным меньшинствам и племенным группам соблюдать свои религиозные обряды так, как они считают нужным, и обучать своих детей собственным языкам и культуре. В реальности Израиль — единственное сегодняшнее государство Ближнего Востока, в котором христиане, друзы и прочие открыто исповедуют свои религии, не опасаясь за жизнь.

Что дает Израилю возможность процветать как свободное государство, еще и предлагая защиту национальным и племенным меньшинствам, в то время как Сирия и Ирак добивались стабильности лишь посредством кровожадного режима террора? Эти государства отличаются друг от друга главным принципом: Израиль с момента своего основания был национальным государством. Прежде всего, это означает, что существует реальный еврейский народ, как внутри, так и за пределами страны. Еврейские племена объединяет еврейская религия и предписания, иврит и тысячелетняя история единения перед лицом невзгод. Эти племена добровольно объединились для создания еврейского национального государства с целью продвижения своего коллективного самоопределения. В Израиле этот еврейский народ составлял подавляющее большинство населения с момента основания государства. Символы и характер государства были заимствованы из национальных и религиозных традиций евреев, отражая коллективное самоопределение, выражением которого является это независимое государство.

Во многих сочинениях о национализме последнего десятилетия, содержатся заявления, будто государство, созданное как национальное, будет менее внутренне связанным и, следовательно, склонным к нестабильности и репрессиям, по сравнению с нейтральным гражданским государством. Согласно этому аргументу, национальное государство влечет за собой привилегии для представителей доминантной нации в государстве, тем самым вызывая неприятие, сопротивление и насильственные действия со стороны национальных меньшинств. В результате нация большинства вынуждена отвечать гнетом для сохранения своего особого статуса. И так начинается «цикл насилия», который невозможно будет разорвать.

Однако опыт учит обратному. Подавляющее преобладание единой, сплоченной нации, связанной неразрывными узами, фактически является единственной основой мира в свободном государстве. И я не имею в виду, что все жители принадлежат одной национальности; такого нигде на земле не существует. Нет даже доказательств того, что полная однородность необходима для внутренней связанности, стабильности и успеха государства. Скорее, для создания стабильного и свободного государства требуется нация большинства, чье культурное господство очевидно и неоспоримо, и сопротивление которой кажется бесполезным. Такая нация большинства достаточно сильна, чтобы не бояться вызовов со стороны национальных меньшинств, и поэтому может предоставить им права и свободы, не нанося ущерба внутренней целостности государства. Национальные меньшинства, противостоящие такой нации большинства, понимая невозможность победы, сами в значительной степени неохотно участвуют в конфронтации. По большей части они поглощаются конституционной и религиозной культурой нации большинства, изучают ее язык и прибегают к насилию лишь изредка. Так происходило в самых успешных национальных государствах, таких как Великобритания, Америка, Франция и другие европейские страны, а также в Австралии, Японии, Корее, Таиланде, Турции, Индии и Израиле. В каждом из этих случаев мощное доминирование одного национального большинства привело к появлению государств, значительно более стабильных, процветающих и терпимых, чем государства соседние, не созданные в качестве национальных.

Когда страна не является национальным государством, происходит противоположный процесс: различные нации или племена, насильственно слепленные вместе, но не имеющие общего языка, религии и истории борьбы против общего врага, не в состоянии образовывать узы лояльности и стать нацией. Они конкурируют за власть до тех пор, пока, наконец, одна группа не захватит контроль над правительством. Но поскольку население остается внутренне раздробленным по национальному и племенному признаку, такой захват власти не влияет на фундаментальную несостоятельность этого государства. Обычно, полному краху препятствуют узы лояльности внутри захватившей правительство национальной или племенной группы, и железная хватка ее лидеров, запугивающих всех остальных. Таким образом, ненациональное государство неизбежно склоняется к деспотическому режиму. А если государственный деспотизм ослабевает, оно распадается. Не только Сирия и Ирак, но и такие государства, как Советский Союз, Югославия, Чехословакия, Ливан, Йемен, Судан, Нигерия и Конго, бывшие многонациональными и претендовавшими на своего рода нейтральность по отношению к объединенным в них нациям, взорвались гражданской войной или просто развалилась.

XVII: Право на Национальную Независимость?

Я сказал, что лучший политический строй это независимые национальные государства. Моя позиция сходна с точкой зрения Милля, считавшего независимость национальных государств очевидным благом и призывавшего, где это возможно, создавать такие государства. Подобная позиция, однако, не требует применения всеобщего права на национальную независимость и самоопределение ко всем подряд народам, как предлагал Вудро Вильсон. Возможно, и нет такого права. Позволю себе здесь объяснить, почему это так, и что это значит при выработки внешней политики и построении структуры национальных государств.

Значительная часть современного политического дискурса содержит рассуждения о всевозможных естественных и универсальных правах, которые отдельные индивиды и коллективы, якобы, имеют. При этом легко можно перейти от признания того, что некая вещь является благом, к утверждению, что все люди или нации имеют «право» на это благо. В действительности не всё, что хорошо может быть предоставлено каждому: бывает, что когда какое-то благо оказывается доступным одному человеку, то это исключает возможность его получения другим. Или предоставление этого блага одному сразу лишает других определенных благ; или его доступность сегодня приводит к серьезнейшему ухудшению условий завтра; и т. п. Это означает, что то, какие вещи могут быть предоставлены, является вопросом практики, который в реальных обществах можно определить лишь методом проб и ошибок. Истинные права налагают на окружающих обязательства и не могут быть вычислены без учета реальных ограничений. Например, можно заявить, что политический режим хорош, если при нем люди не страдают от голода и защищены от военного насилия. Однако признание этих вещей политическим благом не эквивалентно признанию права на них. Обязательство предотвратить любой случай голода можно осуществить только в обществе, обладающем экономическими и материальными ресурсами для этой миссии; точно так же, как право не воевать может существовать только в обществе, чья армия достаточно сильна, а соседи миролюбивы, дабы гарантировать такое​​. То же самое можно сказать и о многих иных универсальных правах, провозглашенных за последние два столетия, без учета того, существуют ли возможности их предоставить. Трудно понять, как можно просто перечислять желаемое, но ничем не обеспеченное, называя это правом, то есть ответственностью, налагаемой на других.

Так обстоит дело и с предложенным универсальным правом на национальную независимость. Да, лучшее известное нам политическое устройство это система независимых национальных государств. Однако это не означает, что каждая нация обладает правом на независимость. Предлагая, чтобы национальные чаяния уважались, и чтобы ни один народ не был управляем против его воли, Вудро Вильсон выразил, что на его взгляд является наилучшим. Но он также утверждал право народов не управляться против их воли, а, следовательно, утверждал обязательства, которые другие должны нести, гарантируя подобный результат. Объявить такие права и подобные гарантии можно в мире, где четко определено, что является нацией, которой полагается независимость; в мире, где есть достаточные ресурсы для обеспечения независимого национального государства, где бы оно ни находилось, если нация такие претензии выдвинет. Но мир не столь однозначен. Нет и отдаленно достаточных ресурсов для предоставления такого универсального права в каждом случае, когда правдоподобное требование подано.

Сначала рассмотрим вопрос о том, что можно определить как нацию. Сегодня в мире проживают тысячи народов, не имеющих своих государств. В одной только Индии говорят на 1700 совершенно разных языках; еще на 1500 говорят в Африке, на 700 — в Индонезии, и еще на многих иных во всем мире. На каждом таком языке говорит отдельная нация или племя, имеющая собственное культурное наследие, что при определенных обстоятельствах делает ее кандидатом на независимость. Однако даже это огромное количество народов, которое можно предполагать, взглянув на лингвистические диаграммы, не обрисовывает нам проблему полностью. Дело в том, что невозможно провести нижнюю границу под тем, что с полным основанием можно назвать нацией. Каждую нацию можно свести к ее племенам, а каждое племя — к его кланам; каждый со своим собственным диалектом, своим уникальным религиозным и культурным наследием и своей собственной историей. И каждый из них при определенных обстоятельствах потребует своего права на независимость и самоопределение. Но ситуация, в которой каждое племя и клан отстаивает свою независимость, заявляя о праве на самоуправление, праве на проведение собственной внешней политике и праве на объявление войны, это именно то, что мы называем кланово-племенным строем. Строй национальных государств, по определению, отличается от племенного или феодального строя тем, что подразумевает взаимное объединение многих племен и кланов, отказавшихся от гипотетического права на самостоятельные управление, внешнюю политику и ведение войны, с целью образования более крупных независимых национальных государств, чьи племена внутри живут в мире. Принцип коллективного самоопределения, если он трансформируется во всеобщее право на независимость для каждого племени и клана, является полной противоположностью строя национальных государств. Подобный подход предвещает распад любого существующего национального государства в пользу все меньших национальных, племенных и клановых государств, ослабляющих принцип национальной независимости. В конечном итоге этот принцип демонтируется, и мы возвращаемся к анархическому кланово-племенному строю. Другими словами, пытаясь предоставить национальную независимость всем, в конечном итоге вы не предоставите ее никому. Подобно глупому королю, обнаружившему, что можно платить долги, непрерывно чеканя монеты, государственные деятели прошлого века обнаружили, что могут вершить добро, непрерывно чеканя независимые государства. Но независимость, как и валюта, быстро обесценивается, когда обращается в слишком большом количестве, становясь бесполезной.

В дополнение к тенденции «права» коллективного самоопределения раздроблять существующие государства, существует проблема ограниченных ресурсов. Для сохранения независимости национальное государство должно обладать не только внутренней сплоченностью, но также военной и экономической мощью для защиты территории, чтобы не быть аннексированным при первой же возможности враждебными державами или быть захваченным преступными или террористическими организациями. Там, где таких условий нет, независимого национального государства не будет, и нация или племя могут надеяться на мирную жизнь, только под крылом могущественного соседа, являясь протекторатом. Возможно, это не самое желаемое, но государство-протекторат или член федеративного государства с некоторой долей делегированных полномочий для большинства народов является наивысшей достижимой степенью коллективного самоопределения.

В этом контексте полезно поразмышлять о праве на национальное самоопределение, провозглашенное Конфедеративными Штатами Америки («Южане») во время Гражданской войны. Те, кто верит, что американцы осуществили универсальное право любого народа на независимость, отделившись от Британии в 1776 г., с трудом могут объяснить, почему у Конфедерации не было такого права в 1861 г. Южные штаты можно считать племенем американской нации, имеющем отличительную общественную культуру, хотя и без отдельного языка и религии. Но примерно то же самое можно сказать об американских поселенцах, восставших против британского правления. Американская независимость казалась правдоподобным предприятием не столько из-за британского насилия, относительно легкого, сколько благодаря топографии: территорию отделял океан. Южные штаты не располагались по иную сторону океана, и Линкольн предвидел, что появление на юге независимой рабовладельческой нации гарантирует Соединенным Штатам столетия враждебного соперничества. Ему достаточно было вспомнить библейский рассказ о братоубийственных войнах между царствами Израиля и Иудеи, ослабивших оба государства и подготовивших почву для их разрушения, чтобы увидеть открывающееся перед ним будущее. И это будущее, а также зло рабовладения, которое вечно будет продолжаться в Америке, действительно оправдывало отказ в национальном самоопределении Конфедерации. Таким образом, различие между независимостью Америки и независимостью Конфедерации следует искать не в том, как мы определим термин «нация», или в том, как мы сформулируем гипотетическое универсальное право на национальное самоопределение. Два этих случая различаются лишь балансом соображений «за» и «против» независимости, продиктованных благоразумием и моралью.

То же верно и для всех прочих случаев. После Первой Мировой войны политика Версаля по разделу Австро-Венгрии на ряд национальных государств была (после распада России) открытым приглашением к германской экспансии на юг и на восток. Сам же Вильсон подозревал, что Германия ищет для себя «господствующее место» среди мировых народов, и тем не менее, послевоенное урегулирование вместо учета того, что может произойти, заботилось больше о соблюдении принципа национального самоопределения для всех народов, как сильных, так и слабых. Эта политика резко укрепила позиции Германии на востоке, проложив путь к разрушению двадцать лет спустя каждой из этих стран по очереди. Аналогично, поддержка Эйзенхауэром арабского национализма на Ближнем Востоке помогла разрушить остатки Британской империи, уничтожив тем самым одного из самых верных и надежных союзников Америки в борьбе против Советского коммунизма. И эта же поддержка арабского национального самоопределения в Египте породила агрессивную диктатуру Гамаля Абдель Насера, отплатившего Америке переводов Египта в орбиту советской империи. Эти примеры не являются аргументами против чешской или египетской независимости. Они лишь проливают свет на то, как принцип национальной независимости, применяемый без учета других факторов, может привести к собственному отрицанию и к угнетению народов с той же легкостью, что и к их свободе.

Два дополнительных примера отражают то, как в международных делах принцип национального самоопределения создает баланс сил с аргументами разумной осторожности. Как известно, многие британские и американские государственные деятели долгое время выступали против создания еврейского государства на Ближнем Востоке, утверждая, что урон, наносимый отчуждением арабов и мусульман, перевешивает моральные претензии евреев на национальное самоопределение. Однако в глазах многих этот баланс соображений изменился после Холокоста, максимально ясно продемонстрировавшего еврейские моральные доводы, а также после военных побед евреев, подтвердивших мысль, что они, действительно, могут создать жизнеспособное государство, в случае заграничной поддержки. Точно также, в случае курдов аргументация против их национальной независимости связана с опасением отчуждения Турции, и это несмотря на долгую историю убийств и угнетения курдов со стороны Турции. И здесь успехи курдов на полях сражений и продемонстрированная ими способность внести вклад в американскую войну против радикальных исламских движений укрепили доводы в пользу курдского государства — доводы, казавшиеся неубедительными для большинства правительств, пока касались лишь моральных принципов. Очевидно, что универсального права на национальную независимость и самоопределение не существует. Следует ли поддерживать стремлении данного народа к независимости, есть решение, которое необходимо принимать с учетом ряда факторов, включая потребность этого для народа; степень его внутренней сплоченности, военные и экономические ресурсы, которые он может задействовать; а также, в случае создания независимого национального государства, способность этого народа принести пользу или представлять угрозу интересам и благополучию других наций. Подобный баланс резонов подразумевает теорию международных отношений, сильно отличающуюся от «идеализма» Вильсона, предполагавшего, что основной задачей международного порядка является установление и обеспечение универсальной правовой основы, которая бы руководила политическими отношениями согласно универсальным правам. В отсутствие имперского государства, способного предоставлять права нациям и обладать военной мощью, необходимой для обеспечения соблюдения этих прав, все подобные разговоры об универсальных правах наций бессмысленны и затуманивают мышление государственных деятелей не только в отношении того, что может быть достигнуто, но и даже более, в отношении того, чего им следует добиваться.

Однако несоответствие между правовым мышлением и ведением международной политики не означает, что политику наций следует строить исключительно на основе рассчитываемых национальных интересов, как предлагалось когда-то школой raison d’état («реалистов»). И не только потому, что мы находим отвратительным полный отказ от моральных принципов, без которых любой убийца на пути к власти заслужит нашу помощь прямо пропорционально числу убитых. Верно и то, что принцип национального интереса, в качестве единственного мотива внешней политики, не всегда может ответить однозначно, что является наилучшей политикой государства. Конечно, бывают очевидные ситуации, которые диктуют потребность вступить в союз с сильнейшей стороной, могущей послужить противовесом врагу. Но часто руководитель государства просто не знает, какая из возможных политических тактик даст нужный эффект. Может быть неясно, какая из сторон является сильнейшей, или неясно, можно ли полагаться на сильнейшую сторону в подобном союзе, или неясны минусы, проистекающие от дальнейшего укрепления такого союза, которые, в конечном итоге, перевесят выгоды для тебя и твоих союзников. Более того, государственный деятель может инвестировать в партии более слабые, но которые либо, по его мнению, усилятся со временем, либо он с выгодой продемонстрирует справедливость своей политики собственному населению, либо это будет выгодно в какой-либо иной сфере. Эти и подобные факторы означают, что в большинстве случаев один лишь учет национальных интересов не даст однозначного ответа на вопрос, какую политику выбрать. Эта неотъемлемая неуловимость политических дел открывает немаловажный простор для моральной аргументации, позволяющей изменить баланс в принятии решений, нисколько не нарушая обязанность государственного деятеля отстаивать интересы нации. По этим причинам политические деятели, вполне осознающие маловажность вильсоновского идеализма в мировых вопросах, тем не менее, могут быть заинтересованы в развитии режима независимых национальных государств. Государственный деятель, признающий этот режим наилучшей формой мироустройства, не намерен, подобно Наполеону, ниспровергать всё существующее с целью навязать этот идеал повсюду. Да, он и не считает себя способным диктовать соответствующую политику в каждом случае. И тем не менее, режим независимых национальных государств является для него образцом, который он держит в поле зрения, взвешенно и умеренно участвуя в его обсуждениях и решениях, никогда не ввергая себя в догматическое безумие. Это означает, что там, где независимость конкретного народа выходит за рамки возможностей его поколения, он не будет тратить ресурсы на продвижение этого дела. Там, где применение принципа национального самоопределения нанесет ущерб его нации или важному союзнику, или установит нестабильный, враждебный или вредоносный режим, он будет против. В то же время, продолжая рассматривать свободу наций как благо, которое следует принимать во внимание, он в редких случаях будет энергично добиваться создания нового национального государства или распада несостоятельного ненационального государства. И он с удовольствием воспользуется возможностью положить на чашу весов своё влияния в пользу нации, чьи очевидные потребности и возможности таковы, что позволяют верить в то, что ее независимость будет благом для нее самой и других.

Режим независимых национальных государств это не план нового мира, который можно построить на дымящихся руинах старого усилиями одного-двух поколений святых активистов. Это скорее далекая цель, путеводная звезда, компас, дающий общее направление и цель практике международных дел. Каждый государственный деятель, справедливо сосредоточенный на интересах и чаяниях собственной нации, вероятно, лишь ограниченным образом может способствовать медленному, великому продвижению этого режима, возникающего в течение столетий.

XVIII: Некоторые принципы режима национальных государств

Режим независимых национальных государств поддерживается путем соблюдения определенных практических принципов. Однако, поскольку режим национальных государств видится лучшим политическим порядком, с течением времени эти принципы перестают рассматриваться как лишь практические. Они становятся естественными обязательствами, естественными законами для наций. Фактически, то, что сегодня ошибочно называют «международным правом», происходит, как раз, из такие практических правил, которые стали считаться «естественной» моралью, начиная с авторов семнадцатого века. Здесь будет полезно упомянуть некоторые из этих принципов.

Во-первых, режим национальных государств это режим, предоставляющий политическую независимость нациям, достаточно сплоченным и сильным, чтобы ее обеспечить. Другими словами, если нация со временем достигает военной и экономической мощи, достаточной для предотвращения завоевания себя иностранными державами, то другие национальные государства признают ее независимой нацией в рамках системы национальных государств. И наоборот, если составляющие нацию племена не обладают достаточным единством, чтобы предотвратить внутреннюю дезинтеграцию и постоянное насилие, или они не обладают достаточной военной и экономической силой для защиты от иностранных держав, то их не будут считать независимой нацией в рамках национальных государств.

Часто говорят, что нация, сплоченная и достаточно сильная, чтобы обеспечить свою политическую независимость, имеет «право на суверенитет» в пределах своих границ. Оба эти термина в настоящее время проблематичны из-за их связи с рационалистической и абсолютистской политическими теориями. Фактически под этим подразумеваются два разных принципа: второй и третий принцип режима национальных государств:

Второй принцип это принцип невмешательства во внутренние дела других национальных государств. Это то, что позволяет нации свободного государства следовать своим интересам и целям в соответствии с ее собственным пониманием. Без этого принципа могущественные нации взяли бы под свой контроль дела меньших наций, и режим национальных государств превратился бы в имперский порядок.

Третий принцип это государственная монополия на организованное принуждение внутри государства. Согласно этому принципу, правительство каждого национального государства, и только оно, имеет право, содержит и использует механизмы властного принуждения. Без этого принципа различные племена и кланы отстаивали бы собственные желания и законы вместо единого закона национального государства, и режим национальных государств погрузился бы в пучину анархии.

Эти два принципа являются основополагающими для режима национальных государств: он не может существовать, если они не будут соблюдаться. Тем не менее было бы ошибкой рассматривать их как мандат на абсолютное право, применимое в любом случае. Допустим, принцип невмешательства понимается как принцип, направленный против империализма. Однако, настаивая на его соблюдении, мы можем легко привести к возвышению империй и разрушению национальных государств. Мы знаем какие ужасы развились за фасадом ряда независимых государств: Наполеон во Франции, Гитлер в Германии, Сталин в России и т. п. Преступления, совершенные этими личностями против собственных народов, были лишь прелюдией к попытке уничтожить соседние национальные государства, присоединив их население к универсальной империи. Столкнувшись с такими агрессивными имперскими деятелями, у национальных государств нет иного выбора, кроме как вмешаться политическими или военными средствами, тормозя и предотвращая их возвышение. Право на подобное вмешательство проистекает из природы самого режима независимых национальных государств, поскольку без бдительных усилий по поддержанию этого режима государства падут одно за другим, и свобода наций в мире будет потеряна.

Аналогичные ограничения касаются и государственной монополии на организованное принуждение внутри государства. В силу особых полномочий, на которые оно претендует, национальное государство лишает племена и кланы, находящиеся в его границах, возможности вооружаться и вести войну, а значит, ограничивает их способность защищать свой народ и добиваться его свободного волеизлияния. Поступая так, национальное государство берет на себя обязательство защищать все племена и кланы в пределах своих границ. Это обязательство проистекает из самого характера режима национальных государств и требования национального правительства, согласного с этим режимом.

Чтобы убедиться в этом, рассмотрим следующее. Мы знаем, что племя или клан, не получающий защиту от государства, начнет организовывать защиту своих членов. Таким образом, национальное государство, которое не может защитить все племена и кланы на своей территории, побуждает и быстро получит возврат к анархическому кланово-племенному режиму внутри своих границ. Это начнется в районах и городах, где незащищенные племена наиболее сильны, а затем распространится, пока не станет угрозой самому существованию государства. Анархия представляет также привлекательное поле для организованной преступности, предлагающей защиту в обмен на плату. Анархия не менее привлекательна и для империалистических противников национального государства, типа марксистских и исламских террористических организаций, находящих в анархии идеальные условия для вербовки сторонников. Перед лицом подобных угроз племена и кланы, еще не поддавшиеся криминальному и террористическому запугиванию, начнут искать защиты у иностранных национальных или имперских стран. Таким образом, анархические условия почти в любом государстве разжигают имперские интересы и надежды других государств. Так, ситуация анархизма после распада Югославии вызвала американскую интервенцию, которая, в конце концов, привела к бомбардировкам сербских городов и размещению постоянного иностранного военного контингента в Боснии и Косово — анархический режим вызвал империалистический ответ. Точно так же анархические условия в Сирии и Ираке разожгли имперские амбиции Америки, России, Турции и Ирана.

Имперское государство полагает себя вправе диктовать закон всем нациям и обеспечивать его соблюдение в соответствии со своим собственным пониманием. Достоинство режима национальных государств заключается в том, что ни одна нация или коалиция наций не правомочна диктовать закон остальным. Способность поддерживать и развивать собственные уникальные установления и религиозные традиции это суть национальной свободы, и именно это становится возможным при режиме национальных государств. Однако свободу наций, даже завоеванную, трудно удерживать. Политическая система не фиксирована, и ее стабильность всегда относительна. Нации поднимаются и падают. Их относительное население возрастает и сокращается, и то же верно в отношении их военной и экономической мощи и степени их внутренней сплоченности. Это означает, что каждое национальное государство находится в постоянной опасности потерять свободу под давлением другой нации или группы наций. Опасность неизменно материализуется одним и тем же образом: какая-то нация, ставшая намного сильнее других, решает, что причина ее усиления заключается в превосходстве ее религии или законов над остальными, и поэтому оправданно навязать свое правление всем другим. Излишне говорить, что нация с такими империалистическими намерениями рассматривает империю не просто как должное, но считает, что превосходство ее религии и законов является резоном само по себе, ибо другие нации лишь выиграют от их завоевания и навязывания им ее законов. Наличие этой постоянной опасности предполагает четвертый принцип — поддержание множественных центров силы. Собственно, это знакомая нам доктрина, согласно которой национальные государства стремятся поддерживать «баланс сил» между собой, пытаясь не допустить, чтобы мощь какой-то одной или фиксированной группы наций возрастет настолько, что ее законы или религия могут быть навязаны другим. Часто говорят, что императив сохранения множественности центров силы в системе национальных государств является инновацией, цель которой стабильность и мир. Это объяснение, однако, сомнительно, учитывая, что имперский порядок, подавляющий всякое инакомыслие, столь же хорош и даже лучше для обеспечения стабильности и мира, нежели режим независимых национальных государств. Скорее, цель этого принципа — обеспечить свободу наций. Ибо ни одна нация не может долго оставаться политически свободной и самоопределяющейся в системе, где существует доминирующее имперское государство, считающее свои законы и религию наивысшими и неизбежно вмешивающееся в дела других наций, дабы искоренить все ему неудобное и противное. Именно ради своей национальной свободы народы Европы создавали коалиции, способные сдерживать имперские устремления сначала немцев, затем французов, и наконец, русских коммунистов.

Я сказал, что относительная численность нации может расти или сокращаться. Это верно не только в смысле количества населения, но и с точки зрения ее военной и экономической мощи, а также степени ее внутреннего единства. Эти изменения, в конечном итоге, приводят к изменениям в отношениях между нацией и ее соседями, означающих, что национальные границы не могут быть заморожены навечно. Перекраивание устаревающих государственных рубежей в соответствие с реальными границами наций и племен должно быть доступным инструментом дипломатии, чтобы национальные государства могли поддерживать своё внутреннее единство и способность к самообороне — необходимые условия поддержания режима национальных государств в целом. В крайнем случае, должно предприниматься создание новых национальных государств и роспуск несостоявшихся (ненациональных) государств, хотя эти шаги надо применять в ситуациях крайней необходимости, таких как распад Сирии, Ирака, Боснии или Конго, где прочерчивание новых национальных границ есть единственная реальная перспектива для достижения хотя бы каких-то национальной свободы и мирного сосуществования.

Однако при создании новых национальных государств и изменении границ необходимо руководствоваться пятым принципом режима национальных государств — расчётливой скупостью при создании независимых государств. Политика «скупости» отличается от политики поэтапного разделения существующих государств на все более мелкие независимые образования, при котором число независимых государств все время растет. Бездумная политика была продемонстрирована при создании под международной защитой Косово — второго албанского государства. Политика «скупости» продиктовала бы резолюцию либо присоединения Косово к Албании, либо оставила бы его в качестве исторической и неотъемлемой части Сербии. В таких вопросах государственные деятели должны искать возможность присоединения территорий к существующим национальным государствам, повышая их жизнеспособность, не меньше, чем на возможность фрагментации существующих государств. В этой связи важно отметить, что «воссоединение» Германии в 1990 году было фактически аннексией Восточной Германии Западной Германией — перекройкой границ с целью большего национального самоопределения немецкой нации. То, что виделось желательным в случае Германии, может и должно рассматриваться в качестве варианта и в других регионах.

Этот принцип «расчётливой скупости» уместен и в случае, когда создание нового государства может поставить под угрозу жизнеспособность одного или нескольких существующих национальных государств. Поскольку первый принцип режима национальных государств это жизнеспособность независимых наций, ничего хорошего не получится, если ставится под угрозу какое-то национальное государство в результате создания нового государства на его границах, значительно затрудняя этим функционирование уже существующего государства, будь то в военной и экономической сфере или в смысле культурного единства.

В режиме национальных государств возможная незащищенность меньшинств является аспектом проблемы анархии. У каждого меньшинства (нации или племени) существуют свои интересы и цели, отчасти далекие от интересов и целей ведущей национальной группы государства. Если такое меньшинство не защищается государством или подвергается жестокому обращению со стороны последнего, это неизбежно становится благодатной почвой для недовольства, ослабления лояльности и, следовательно, создает пространство для анархии внутри государства. Таким образом, защита национальных меньшинств и племен национальным правительством является необходимым шестым принципом в системе национальных государств. Хотя этот принцип имеет моральную силу и по другим причинам, я рассматриваю его здесь как обязательство, проистекающее из природы самого режима национальных государств. Это принцип, без которого режим национальных государств не может существовать, ибо туда, где эти обязательства не будут выполняться, придут анархия и империя. Подобное необходимо, несмотря на то что этот принцип накладывает ограничения на коллективное самоопределение ведущей нации в государстве.

Защита и политическая аккомодация меньшинств проявляются по-разному в каждом национальном государстве. Существуют меньшинства (национальные и племенные), недовольство которых в значительной степени является результатом злоупотреблений и пренебрежения, и в этом случае национальное государство само виновно в создании анархического пространства внутри своих границ и, как результат, в подмывании всего режима национальных государств. В то же время существуют меньшинства, недовольство которых агрессивно культивируется другими державами извне, в собственных целях сеющими в меньшинствах опасения и гнев. И безусловно, может быть правдой и то, и другое. Поэтому в некоторых случаях проблема недовольства должна решаться путем более внимательно отношения к нуждам народа, о котором идет речь, включая даже большую (чем ранее допускалось) политическую и религиозную автономию. В других же случаях у национального государства нет иного выбора, кроме силовых мер подавления элементов, преследующих империалистические или анархические цели. И возможно применение обоих подходов одновременно.

Наконец, я добавлю седьмой принцип, а именно неприемлемость смещения полномочий от национальных правительств к универсальным институтам. Это вопрос приобрел особую актуальность в последнее столетие, когда государственные деятели неоднократно стремились к созданию международных институтов, цель которых — во имя всеобщего мира и процветания урезать права национальных государств на независимые решения и действия. Как я указывал, международные институты, обладающие способностью принуждать свои государства-члены, являются не чем иным, как институтами имперского политического строя. Невозможно передать власть этим учреждениям и не превратить режим национальных государств в имперский режим.

Можно спросить, не противоречит ли этот принцип идеалу национальной независимости и самоопределения. В конце концов, если конкретная нация недовольна своей политической независимостью и желает, чтобы ею правило имперское или универсальное государство, то отказ от национальной свободы есть ее право, ее последний великий акт национального самоопределения.

Я считаю этот вопрос более сложным. Если голландцы, допустим, желают войти в федеративное государство или стать протекторатом Германии, видя в этом наилучший открытый для них путь, тогда может быть нет иного выбора, кроме как принять его, с глубоким сожалением наблюдая, как национальное государство с замечательным культурным наследием покидает этот мир. Такой шаг может быть оправдан принципом «расчётливой скупости» и теоретически рассматриваться как корректировка границ немецкого национального государства. Но совсем другое дело — просто передать свои государственные полномочия Европейскому Союзу, где доминирует Германии. Европейский Союз фактически является универсальным государством, не имеющим естественных границ и правящим во имя универсальных доктрин, диктат которых ограничен лишь силой, которую империя может применить. Когда национальное государство передает правительственные полномочия такому имперскому государству, оно не только отказывается от своей собственной национальной свободы, как это было бы верно в случае, если Нидерланды стали штатом в составе федеративной Германии. Оно также непосредственно участвует в разрушении режима независимых национальных государств — передаёт власть ничем неограниченному многонациональному государству и имперскому режиму, который это государство намерено установить. Такой имперский режим не может и не потерпит существования независимых национальных государств. По мере своего усиления он будет действовать над делигитимацией и подрывом независимости всех оставшихся национальных государств, объявляя их пережитком дикой и примитивной эпохи. В той мере, в какой имперский режим будет способен, он будет навязывать свою волю оставшимся национальным государствам и, в конечном итоге, доведет их до состоянию порабощения, заявляя при этом, что предпринимает эти шаги во имя мира и процветания всего человечества. Это верно не только для Европейского Союза, но и для всех других схем установления принудительного международного порядка, включая попытки дать Совету Безопасности ООН право принимать обязательные для всех стран решения в вопросах война и мира; или Всемирной Торговой организация стать властным органом, регулирующим экономику стран в качестве условия их участия в международной торговле; или Совету ООН по правам человека и различным европейским судам стать высшим моральным авторитетом в вопросах достоинства и благосостояния отдельных людей во всем мире.

Если мы дорожим свободами, которыми мы привыкли пользоваться в рамках режима независимых национальных государств, у нас нет иного выбора, кроме как настаивать на полной независимости национального государства от международных институтов, стремящихся принудительно властвовать над своими странами-членами. Конечно, национальное государство должно заботиться об улучшении ситуации в других странах, как из собственных интересов, так и из моральных соображений. Но эта забота должна выражаться путем двусторонних и многосторонних переговоров между независимыми национальными государствами, а не путем создания принудительных международных органов. Мы не должны допустить, чтобы хоть капля нашей свободы была передана иностранным органам под каким бы то ни было именем или иностранным системам законов, не определенных нашей собственной нацией. То, что сегодня кажется маленькой уступкой, завтра неизменно станет большой. И нация, проснувшись, обнаружит, что она медленно, но безжалостно захвачена, и у нее нет иного выбора, кроме как согласиться на вечное порабощение или вступить в войну.

От государственного деятеля требуется большое искусство и самоотверженность, чтобы поддерживать и укреплять жизнеспособность режима независимых национальных государств. В этом институт национального государства напоминает другие институты, необходимые для свободного правительства, такие как разделение властных полномочий и поддержание режима индивидуальных прав собственности. Такие институты нельзя поддерживать без предельной бдительности и постоянной заботы об их сохранении и улучшении. Конечно, когда причины, ради которых был создан институт, забыты, проявлять бдительность и заботу становится все труднее. В нашем поколении, когда достоинства режима независимых национальных государств не преподаются, а лишь смутно упоминаются, призывы к восстановлению простоты, величия и (предполагаемого) нравственного совершенства универсальной империи раздаются все громче и настойчивее. И все же, пока наша свобода остается для нас важной, другого способа обеспечить ее нет. Мы должны участвовать в сложной работе по поддержанию и укреплению независимых национальных государств, которые наши предки построили и завещали нам в качестве драгоценного наследия.

Часть III. Анти-национализм и ненависть

XIX: Является ли наличие ненависти аргументом против национализма?

Наиболее часто национализм обвиняют в том, что он порождает ненависть. Националисты, как правило, озабочены благополучием своей нации и хотят, чтобы она преуспела в состязании с другими. Утверждается, что эта забота о себе выплескивается в ненависти и насилии по отношению к другим. С другой стороны, империалист утверждает, что он заботится обо всем человечестве в равной степени. Заботясь обо всех в целом, он, тем самым изживает ненависть, характерную для националистов.

Безусловно, есть националисты, ненавидящие своих оппонентов и соперников. Конкуренция между племенами и нациями неизбежно накапливает истории прошлых несправедливостей, реальных или воображаемых, и они подпитывают и окрашивают настоящее непрекращающимся негодованием, предрассудками и насилием.

Но является ли эта ненависть ряда националистов аргументом против самого национализма — политического строя, основанного на независимых национальных государствах? Чтобы стать убедительным аргументом против национализма, его противникам необходимо доказать, что стремление установить универсальный политический порядок не вызывает и не разжигает подобной ненависти. В конце концов, если имперская политика склонна к разжиганию свирепой ненависти в той же мере, что и политика национализма, то утверждение, что мы должны избегать национализма из-за порождающей им ненависти, не более, чем пропаганда. Это лишь риторика, полезная для разжигания презрения к национальному государству и лояльным ему гражданам, которая не достойна называться истиной.

Путаницу вокруг этого вопроса усугубляет тенденция многих современных либералов приписывать ненависть и насилие не только национализму, но и религии. Однако основные религии, которые упоминаются при упоминании религиозной ненависти, это христианство и ислам. И обе они на протяжении большей части своей истории были универсалистскими движениями, стремящимися установить правление единой империи в мире. В этом отношении они напоминали коммунизм и нацизм, которые также стремились установить власть единой империи на земле. Все эти империалистические движения, безусловно, были плодовиты внушаемой своим приверженцам ненавистью. Это так, потому что универсалистские идеалы склонны вызывать ненависть, сталкиваясь с решительным отпором. Для их последователей твёрдая оппозиция является нежелательным свидетельством того, что рассматриваемый идеал не столь универсален, как им думалось.

В общем, можно различать два типа ненависти. Та, что присуща национальным движениям: ненависть какого-то клана, племени или нации к противоборствующим племенам и нациям. И другой тип: ненависть, характерная для имперских движений; ненависть, которую универсальный идеал порождает против наций и племен, отказывающихся признать его притязания на универсальность. Зададим вопрос, свободны ли либералы, считающие себя очищенными от присущей движениям национализма ненависти, от той нескончаемой, порой геноцидальной ненависти, которую демонстрировали все предыдущие универсалистские идеологии, как только им приходилось бороться с подлинным, коренным противодействием их доктринам.

Опыт указывает на то, что ненависть к партикуляризму, национализму и инакомыслию обнаруживается среди империалистов всех мастей. Гипотеза, что они более склонны к любви и терпимости, похоже, есть лишь миф, продвигаемый ими сами. В этой части книги я хочу более внимательно рассмотреть ненависть, проявляемую либеральными сторонниками нового универсального политического строя. Я начну с хорошо известной антипатии к национальному государству, которое является моим домом, к Израилю. Затем я расширю сферу обсуждения, включив в него параллельный феномен: ненависть, все более неотделимая от либерального универсализма, которая направлена против британского и американского национализма, а также других национальных государств.

XX: Антиизраильские кампании бичевания

Каждые несколько месяцев Израиль публично осуждают в международных органах, СМИ и университетских кампусах по всему миру, обвиняя в нарушении прав человека, реальных или воображаемых. Конкретным случаем, заставившим меня впервые серьезно задуматься об этом феномене, явился рейд израильских пограничников на турецкий корабль, пытавшийся прорвать израильскую морскую блокаду сектора Газа. Рейд закончился девятью убитыми на сопротивлявшемуся захвату корабле. Но к подобным же кампаниям привела и масса других инцидентов, в том числе израильские акции против исламского радикального режима в Газе, израильская атака иракского ядерного реактора, посещение израильским политиком Храмовой горы, покупки евреями домов в Восточном Иерусалиме и многие другие. Независимо от того, что было причиной, и от того, надлежащим ли образом исполняли возложенные на них обязанности израильские лидеры, солдаты и чиновники по связям с прессой, результатом становилась еще одна кампания бичевания в СМИ, университетских кампусах и коридорах власти — кампания посрамления, которую, исторически, немногие страны переживали на регулярной основе. И каждый раз мы, израильтяне, видим вновь, что нашу страну рассматривают не как демократию, обязанную защищать свой народ и свободу, а как своего рода бедствие. Мы снова видим, как все, что нам дорого и мы считаем справедливым, топчут перед нашими глазами. Мы снова с горечью терпим, как прежние друзья поворачиваются к нам спиной, а еврейские студенты торопятся отречься от Израиля и самого иудаизма в тщетной попытке сохранить благосклонность испытывающих отвращение сверстников. И мы опять ощущаем нарастающий прилив антисемитизма, возвращающегося после передышки, последовавшей после Второй Мировой войны. Все это неоднократно повторялось, и мы знаем, что повторится вновь. С каждым годом, вот уже в течение десятилетий, эти вспышки становятся все более злобными и хорошо продуманными. И есть все основания полагать, что эта тенденция сохранится. Что касается реакции евреев и друзей Израиля на эти кампании бичевания, то их ответы за последние десятилетия мало изменились: мои либеральные знакомые всегда полагают, что изменения в израильской политике могут приостановить эти кампании поношений или, по крайней мере, уменьшить их размах. Мои консервативные знакомые всегда говорят, что Израиль должен «улучшить пиар». Безусловно, нам есть куда улучшать политику и отношения с общественностью. Но моя точка зрения заключается в том, что никакое из этих, в других случаях имеющих смысл действий не поможет улучшить ситуацию, потому что ни одно из них не касается сути того, что происходит вокруг легитимности Израиля. Политика Израиля за последние десятилетия менялась радикальным образом в ту или иную сторону. Убедительность, с которой Израиль представлял свою позицию в СМИ и через дипломатические каналы, улучшалась или ухудшалась. Но международные усилия с целью облить Израиль грязью, загнать в угол, делегитимизировать и изгнать его из семьи народов, продолжались, разрастались и становились все мощнее. Все это несмотря на многочисленные подъемы, спады и изгибы израильской политики и израильских отношений с общественностью.

Самый очевидный пример этому — выход Израиля из Газы и последующее создание там, в сорока милях от центра Тель-Авива, независимой, воинственной исламской республики. Израильтяне и друзья Израиля могут спорить по поводу того, действительно ли уход Израиля из сектора Газа в 2005 г. или аналогичный выход из зоны безопасности Южного Ливана в 2000 г. принесли еврейскому государству улучшение. Но трудно спорить по вопросу, пресекли ли эти выводы войск волны ненависти и поношений, обрушиваемых на голову Израиля на международном уровне. Ненавистники Израиля просто сдвинулись на другие элементы израильской политики, в не меньшей степени разжигающие их гнев. Внутренний двигатель прогрессирующей делегитимизации Израиля действует в значительной степени независимо и без ссылок на детали конкретной политики Израиля в данный момент. Иными словами, это не удержание зоны безопасности в Южном Ливане, и не израильский контроль сектора Газа или рейд на турецкий корабль несут ответственность за то, как Израиль воспринимается на мировой арене. Эти конкретные примеры политики для недоброжелателей Израиля в значительной степени являются лишь символами чего-то более глубокого и ненавистного, снова и снова встающего перед их глазами, когда они смотрят на Израиль и его действия.

В свое время философ Томас Кун выдвинул идею, что мы натренированы видеть мир в понятиях определенной системы концепций, которую он назвал парадигмой. Парадигма определяет не только интерпретацию, которую ученый дает фактам, но и то, какие факты следует толковать: «факты», которые ученые считают приемлемыми для обсуждения, это те, что соответствуют доминирующей парадигме или могут быть легко согласованы с этой парадигмой путем ее расширения или мелкой поправки. Те, что не могут быть встроены, полностью игнорируются или отбрасываются как несущественные. По словам Куна, даже море фактов не меняет взглядов ученого, приученного к определенной парадигме, ибо сама концептуальная основа, через которую он смотрит на мир, принципиально неспособна их ассимилировать. Как же тогда ученые меняют свое мнение? Кун утверждает, что в большинстве случаев они этого не делают никогда. Предрассудки старого поколения слишком глубоки, и требуется новое поколение ученых, не столь лояльных старой догме, чтобы справедливо оценить новую теорию. Идеи Куна оказали огромное влияние на понимание того, как строится наука. Но революция в области того, как ученые обдумывают факты, аргументируют и ищут ​​правду, не сказалась пока на том, как происходят дебаты в общественном пространстве. Если говорить о том, как ненависть к Израилю анализируется в публичной дискуссии, то большинство по-прежнему убеждены, что, если бы только некоторые факты были более известны или лучше представлены, положение Израиля могло бы значительно улучшиться в глазах общественного мнения, и особенно среди либералов, являющихся наиболее жесткими противниками Израиля в Европе и Америке. Я, к сожалению, думаю иначе. Хотя битвы в СМИ, вроде той, что окружала прорывавшийся в Газу турецкий корабль, являются неизбежной необходимостью, аргументы Куна дают понять, что результаты этих поединков не окажут никакого реального влияния на общую траекторию образа Израиля в глазах образованных людей на Западе. Это положение ухудшается на протяжении последнего поколения не из-за того или иного набора фактов, а из-за того, что парадигма, сквозь которую образованный Запад смотрит на Израиль, сдвинулась. Мы наблюдаем переход от одной парадигмы к другой во всем, что связано с легитимностью Израиля как независимого национального государства.

XXI: Иммануил Кант и Парадигма Анти-национализма

В чем же заключалась старая парадигма? И что представляет собой новая, на которою смещается международное поле действий? Я начну со старой парадигмы, даровавшей Израилю легитимность. Нынешнее государство Израиль было основано, как с точки зрения международного сообщества, так и конституционно, как национальное государство еврейского народа. Оно является наследником ранних политических теорий, признающих права наций на свободу и защиту своей независимости от разбоя международных империй. Конечно, всегда были национальные государства. Но современная идея национального государства была укоренена долгой борьбой таких стран, как Англия, Нидерланды и Франция, освободившихся от посягательств универсальной империи немецких и испанских Габсбургов (то есть «Священной Римской империи»). Победа Елизаветы над испанской армадой в 1588 г. стала поворотным моментом в истории потому, что, отбив попытку Филиппа II править Англией, она подтвердила право наций на свободу от австро-испанских претензий править всем человечеством. Поражение идеала универсализма в Тридцатилетней войне привело в 1648 г. к созданию новой парадигмы европейской политики, в которой ожившая концепция национального государства предлагала свободу народам всего континента. К 1800-м годам идея национальной свободы захватила умы до такой степени, что она представлялась естественным принципом упорядочения мира.

Создание независимых национальных государств должно было освободить народы, позволив им определять свой собственный курс, свою форму правления и законы, религию и язык. Греция объявила себя независимым национальным государством в 1822 году. Италия была объединена и завоевала независимость в результате ряда войн, начавшихся в 1848 г. За ними последовали десятки других национальных государств. Сионистская организация Теодора Герцля, провозгласившая путь к независимому национальному государству еврейского народа, вписывалась в эту политическую парадигму. В 1947 г., спустя несколько месяцев после обретения независимости Индией, ООН большинством в две трети голосов проголосовала за создание того, что документы ООН, именуют «еврейским государством в Палестине». Но в последующий период расцвет идеи национального государства приостановился. Более того, идея в значительной степени угасла. Стремясь создать Европейский Союз, страны Европы создали новую парадигму, в которой независимое национальное государство больше не рассматривается как ключ к благополучию человечества. Напротив, оно рассматривается ныне многими политиками и интеллектуалами Европы как источник неисчислимых бед. И напротив, многонациональная империя, которую Милль определял, как воплощение деспотизма, все чаще упоминается с любовью в качестве модели пост-национальной организации человечества. Более того, эта новая парадигма агрессивно продвигается в мейнстрим политических обсуждений других стран, в том числе таких, как США и Израиль, казавшихся долгое время неуязвимыми для нее. Как же так произошло, что многие европейцы готовы демонтировать государства, в которых они живут, обменяв их на власть международного режима? Я уже упоминал, что объединение народов под германским императором Священной Римской империи и универсальной церковью — старая европейская мечта. Философы Просвещения, отвернувшись от христианства, тем не менее сохранили эту мечту, самая известная формулировка которой была дана Иммануилом Кантом в манифесте 1795 г. «Вечный мир: философский этюд». В нем Кант атаковал идеал национального государства, сравнив национальное самоопределение с беззаконной свободой дикарей, которое, по его словам, следует справедливо презирать как «варварство» и «грубое убожество человечества». Он писал:

«Мы с глубоким презрением смотрим на то, как дикари цепляются за свою свободу беззакония. Они скорее будут вести непрекращающиеся раздоры, нежели подчинятся юридическим ограничениям … Мы рассматриваем это как варварство, жестокость и грубое убожество человечества. Нам следует ожидать, что цивилизованные народы, ныне объединенные в [национальные] государства, как можно скорее поспешат отказаться от столь унизительного состояния. Но вместо этого каждое государство блюдет свое величие … именно в том, чтобы не подчиняться каким-либо внешним ограничениям закона, и слава его правителя заключается в способности приказывать тысячам людей приносить себя в жертву».

Согласно этой точке зрения, политическая независимость это форма жизни, в которой «дикари цепляются за свою свободу беззакония». Цивилизованные народы, начав думать и рассуждать, «поспешат как можно скорее отказаться от столь унизительного состояния» Это относится как к личности, которой следует подчиниться законному государственному порядку, таки и к народам, которым следует отказаться от любого права на независимость, подчиняясь «международному государству», которое установит над ними «общественные законы принуждения», расширяясь до тех пор, пока оно не подчинит «все народы земли»:

«Существует только один разумный путь, которым сосуществующие государства могут выйти из незаконного состояния вечной войны … Они должны отказаться от своей дикой и незаконной свободы, привыкнуть к обязательным общим законам и таким образом сформировать международное государство, которое будет продолжать расти, пока не охватит все народы земли.»

В трактате «К вечному мире» Кант утверждал, что создание международного государства, т.е. империи, является единственным возможным предписанием разума. Те, кто не соглашается подчинить свои национальные интересы директивам имперского государства, рассматривались как противостоящие историческому маршу человечества к царству разума. Те, кто настаивают на своей национальной свободе, поддерживают воинственный эгоизм на национальном уровне, являющийся таким же отступлением от здоровой морали, как и воинственный эгоизм в личной жизни. В течение многих лет кантианская парадигма, приписывающая институту национального государства врожденную аморальность, находила мало сторонников в Европе, где прогрессивное мнение находилось на стороне народов, обретающих свою независимость, и поддерживало демонтаж империи. Но когда после Второй Мировой войны к перечню преступлений, приписываемых национальному государству, был добавлен нацизм, результат оказался иным. Нацизм изображался как гнилой плод немецкого национального государства, и Кант, казалось, был полностью прав. Позволять народам вооружаться и самим определять, как и когда это оружие использовать, рассматривалось теперь как варварство и «грубое убожество человечества».

            Я уже обсуждал этот аргумент в главе V, где подчеркнул, что режим национальных государств видит мир лучше управляемым, если страны сами и независимо намечают свой собственный курс. Нацистская позиция была совершенно противоположна: Гитлер видел Третий рейх улучшенной инкарнацией того, что он называл «Первым рейхом», т.е. ничем иным как Священной Римской империей Габсбургов. Мечта Гитлера заключалась в построении своей империи на руинах национальных государств Европы. Многие европейцы, однако, отказывались видеть вещи таким образом, приняв точку зрения, что нацизм был, более или менее, национальным государством, достигшим своего уродливого предела. К осуждению западных национальных государств марксизмом присоединился либеральный анти-национализм, с нетерпением стремившийся положить конец старому порядку во имя кантовского марша к Просвещению. Как отметил философ Юрген Хабермас, вероятно, ведущий теоретик пост-национальной Европы, этот переход был особенно легок для немцев, учитывая роль Германии во Второй мировой войне и тот факт, что послевоенная Германия в любом случае находилась под оккупацией, не представляя собой более независимое государство. Он мог бы добавить, что в отличие от британцев, французов и голландцев, немецкоязычные народы Центральной Европы исторически никогда не жили в едином национальном государстве, так что перспективы, представляемые таким государством, были для них менее важны. Как бы то ни было, пост-национальные теории нашли своих сторонников по всей Европе. Поколением позже, в 1992 году, европейские лидеры подписали Маастрихтский договор, основав Европейский Союз в качестве международного правительства, который лишил государства-члены многих прав, исторически характеризующих национальную независимость. Конечно, не все европейцы приняли этот курс. Но влияние новой парадигмы, стоявшей позади движения к Европейскому союзу, оказалось непреодолимо. Ныне в Европе и Америке мы видим поколение молодежи, впервые за четыре столетия не признающее национальное государство основой наших свобод. Там действует мощная новая парадигма, полагающая, что мы можем обойтись без этих государств. И эта парадигма поднимает прилив последствий как для тех, кто эту парадигму разделяет, так и для тех, кто ее не разделяет.

XXII: Два урока Аушвица

Меня всегда пугала перспектива того, что такая нация как Британия, бывшая светочем в политике, философии и науке, навсегда уйдет с мировой сцены истории. С моей точки зрения, Британия, Америка, Нидерланды являются формирующими компонентами семьи наций, чье независимое существование важно для меня лично. И тем не менее, моя первая забота — Израиль, и сейчас я хотел бы разобраться, как выглядит моя страна в глазах европейцев. Или точнее, как она выглядит в рамках новой парадигмы, диктующей понимание Израиля столь многим в Европе, а в последнее время, и все увеличивающемуся числу образованных людей в Америке и иных странах. Поговорим о концлагере Аушвиц. Для большинства евреев Аушвиц означает нечто особое. Это не сионистская организация Герцля убедила практически всех евреев мира, что не может быть другого пути в наши дни, кроме создания независимого еврейского государства. Это сделал Аушвиц и убийство немцами и их пособниками шести миллионов евреев. Из ужаса и унижения Аушвица вырос тот неизбежный урок, что причиной убийства была зависимость евреев от чужой военной защиты. Это мысль была четко высказана Давидом Бен-Гурионом в еврейском Национальном собрании Палестины в ноябре 1942 года:

«Мы не знаем точно, что происходит в нацистской долине смерти и сколько евреев уже убито … Мы не знаем, не найдет ли победа европейской демократии, свободы и справедливости лишь огромное еврейское кладбище, по которому разбросаны кости нашего народа … Мы единственный народ в мире, чью кровь, как нации, можно проливать … Только наши детям, нашим женщинам … и нашим старикам положено особое обращение: быть похороненным заживо в могилах, ими самими вырытых, быть сожжёнными в крематориях, быть задушенными и расстрелянными из пулеметов … за единственный грех: … что у евреев нет политического права, нет еврейской армии, нет независимости и нет отчизны … Дайте нам право сражаться и умереть как евреи … Мы требуем права … на отечество и независимость. То, что с нами случилось в Польше, и что не дай Бог, может произойти с нами в будущем, все наши невинные жертвы, все десятки тысяч, сотни тысяч и, возможно, миллионы … это жертвоприношение народа, не имеющего родины … Мы требуем … родину и независимость.»

В этих словах связь между Холокостом и тем, что Бен-Гурион называл «грехом» еврейского бессилия, очевидна. Смысл Аушвица заключается в том, что евреи не смогли найти способ защитить своих детей. Они зависели от других, владеющих властью порядочных людей в Америке и Британии, которые, когда пришло время, мало заботились о спасении европейского еврейства. И сегодня большинство евреев по-прежнему считают, что единственное, что действительно изменилось с тех пор, как погибли миллионы нашего народа, единственное, что является бастионом против повторения этой главы мировой истории, это Израиль.

Евреи не единственные, для кого Аушвиц стал важнейшим политическим символом. Многие европейцы тоже видят Аушвиц как центральный урок Второй Мировой войны. Но выводы, которые они делают, прямо противоположны выводам евреев. Следуя Канту, они считают Аушвиц предельным выражением «варварства» и «грубого убожества человечества», каковым является национальная обособленность. С этой точки зрения лагеря смерти дали абсолютное доказательство того, что разрешать странам самим решать, как распоряжаться имеющейся у них военной мощью, это зло. Очевидный вывод состоит в том, что давать немецкой нации подобную власть на жизнь и смерть было неверно. Чтобы предотвратить повторение подобного зла, следует демонтировать Германию и другие европейские национальные государства и объединить все европейские народы под одним международным правительством. Ликвидируйте национальные государства раз и навсегда, и вы запечатаете мрачную дорогу в Аушвиц. Обратите внимание, что согласно этой точке зрения, ответом на вопрос об Аушвице является не Израиль, а Европейский Союз. Объединенная Европа сделает невозможным для Германии или любой другой европейской нации подниматься вновь и вновь и терроризировать других. В этом смысле Европейский Союз выступает гарантом будущего евреев и, вообще, всего человечества. Вот вам две конкурирующие парадигмы, касающиеся осмысления Аушвица. Все смотрят на одни и те же факты. Обе парадигмы воспринимают их как данность: в Аушвице немцами и их коллаборационистами были убиты миллионы людей; свершенное там являлось абсолютным злом; евреи и другие, там погибшие, были беспомощными жертвами этого зла. И в этот момент согласие заканчивается. Люди, рассматривающие одни и те же факты через призму двух разных парадигм, видят разное:

Парадигма A: Аушвиц представляет собой невыразимый ужас евреев, женщин и мужчин, раздетых догола и безоружных, видящих, как умирают их дети и не имеющих в руках ничего, чтобы защитить их.

Парадигма B: Аушвиц представляет собой невыразимую ужас, когда немецкие солдаты применяют насилие по отношению к другим на основании мнения исключительно их собственного правительства касательно своих национальных интересов и прав.

Важно осознать, что эти две точки зрения, кажущиеся вначале даже не говорящими об одном и том же, на самом деле описывают две почти абсолютно непримиримые моральные позиции. В одном, источником зла рассматривается мандат на убийство; в другом — бессилие жертв. Кажущаяся тонкая разница в перспективе, когда мы смотрим через призму этих парадигм на Израиль, раскрывается в бездну. Те же две парадигмы, взгляд которых теперь обращен на независимое государство Израиль, видят следующее:

Парадигма A: Израиль представляет собой евреев, женщин и мужчин, с оружием в руках охраняющих и защищающих своих и чужих еврейских детей. Израиль это противоположность Аушвицу.

Парадигма B: Израиль представляет собой невыразимый ужас, когда еврейские солдаты применяют насилие по отношению к другим на основании мнения исключительно их собственного правительства касательно своих национальных интересов и прав. Израиль это Аушвиц.

Израиль играет исключительную роль в обеих парадигмах из-за идентификации евреев с жертвами Катастрофы. Для основателей Израиля тот факт, что пережившие лагеря смерти и их потомки могут взять в руки оружие и имеют право проходить воинскую подготовку под еврейским флагом, являлось подтверждением сдвига к более правильно и справедливо устроенному миру. Это ни в коей мере не компенсировало произошедшее. Но это давало пережившим права и возможности, которые, будь они даны несколькими годами ранее, могли спасти их близких от смерти и еще худшего. В этом смысле Израиль это противоположность Аушвицу.

В то же время Израиль имеет исключительное значение и в новой европейской парадигме. Ибо в Израиле выжившие и их потомки взялись за оружие и встали на путь определения собственной судьбы. То есть, народ, столь близкий к кантовскому идеалу отказа от себя всего несколько десятилетий назад, выбрал вместо него то, что сейчас рассматривается как гитлеровский путь — путь национального самоопределения. Именно это стоит за почти безграничным отвращением, которое многие испытывают к Израилю, и особенно, ко всему связанному с попытками Израиля себя защитить, независимо от того, насколько эти операции успешны или безуспешны, морально безупречны или сомнительны. С точки зрения многих европейцев, взяв оружие во имя собственного национального государства и собственного самоопределения, евреи просто пошли по пути того зла, которое привело Германию к созданию лагерей. Детали, возможно, отличаются, но принцип тот же: Израиль это Аушвиц.

Попытайтесь посмотреть на это европейскими глазами. Представьте себя сегодняшним гордым голландец, чья нация подняла факел свободы в безнадежном восстании против католической Испании, войне за независимость, длившейся 80 лет. «И все же,- говорит он себе,- я готов пожертвовать этим наследием и мыслями о прошлой славе, распрощаться с государством, основанным моими предками, ради чего-то большего. Я свершу эту мучительную жертву ради международного политического союза, который обнимет, в конце концов все человечество. Да, я сделаю это для человечества». И кто же выступает против него? Кто из цивилизованных народов осмеливается отвернуться от этих благословленных нравственностью и разумом усилий по достижению спасения человечества? Представьте себе его потрясение: «Евреи! Эти евреи, которые должны бы первыми приветствовать приход нового порядка, первыми приветствовать начало спасения человечества, вместо этого утверждают себя оппонентами и строят свою маленькую эгоистичную страну в разладе со всем миром? Как они посмели? Разве не должны они принести те же жертвы, что и я во имя Просвещения и разума? Неужели они настолько испорчены, что не в состоянии вспомнить своих родителей в Аушвице? Нет, они не в состоянии вспомнить и не могут принести жертвы во имя Просвещения и разума, как я, ибо они соблазнены и отравлены тем же злом, что прежде поглотило соседнюю с нами Германию. Они перекинулись на сторону Аушвица». Совершенно не случайно мы постоянно слышим, как Израиль и его армия сравниваются с нацистами.

Мы не говорим о каких-то старых наветах, произвольно подхваченных за их риторическую ценность. В Европе и всюду, куда распространяется новая парадигма, сравнение с нацизмом, каким бы абсурдным оно ни было, является естественным и неизбежным. Это отвечает на вопрос о том, как это возможно, что на очень фундаментальном уровне факты кажутся неважными. Как возможно, что даже когда израильские действия признаются справедливыми, оборонительными и продуманно сдержанными, страну обливают кампаниями бичевания, грызущими все глубже и бьющими сильнее с каждым годом. Как возможно, что после ликвидации израильской зоны безопасности в Южном Ливане и уходе Израиля из сектора Газа ненависть к Израилю только усиливается. Ответ заключается в том, что, хотя ненависть к Израилю может в какой-то момент фокусироваться на определенных фактах о зоне безопасности, секторе Газа или турецком прорыве блокады, курс в сторону отвращения и ненависти к Израилю не зависит от этих фактов. Он обусловлен быстрым распространением новой парадигмы, видящей Израиль и независимое использование им сил самозащиты как незаконные в своей основе. Если в чем-то фундаментальном вы считаете Израиль вариантом нацизма, вас не будут впечатлять «улучшения» его политики или пиара. Улучшенный Аушвиц по-прежнему является Аушвицем. Но если это верно, и сравнение Израиля с самым одиозным политическим режимом в европейской истории встроено в новую парадигму международной политики, быстро надвигающуюся на нас, то не придут ли люди, сторонники этой парадигмы, к заключению, что Израиль не имеет права на существование и должен быть демонтирован? Ответ на этот вопрос очевиден. Безусловно, подобное сравнение ведет к выводу, что Израиль не имеет права на существование и должен быть демонтирован. А почему бы нет? Если Германия и Франция не имеют права на существование в качестве независимых государств, почему Израиль? И если мало у кого увлажнятся глаза в день, когда, наконец, исчезнут Британия и Нидерланды, почему надо чувствовать себя по-иному в отношении Израиля? Напротив. Пока евреи и их друзья с ужасом говорят о «разрушении Израиля», эта фраза никого не пугает в среде тех, кто принял новую парадигму и уже публично позволяют себе фантазировать о политических договоренностях, которые бы позволили прекратить существование еврейского государства.

XXIII: Почему нет протестов против гнусностей Третьего мира и ислама

Я утверждаю, что главным двигателем прогрессивной делегитимации Израиля на международных форумах, в СМИ и университетах является укрепление новой антинационалистической парадигмы в международных отношениях. Ее основным источником является, в первую очередь, Европа. Я понимаю ее суть, как стремление подчинить европейские национальные государства международному политическому институту — Европейскому союзу. Это наносит серьезный ущерб принципу, изначально давшему легитимность Израилю в качестве независимого национального государства. Это был принцип национальной свободы и самоопределения, позволявший еврейскому государству действовать, где и как это необходимо, для защиты своего народа. Многие в Европе все чаще считают такую ​​национальную независимость и заботу о себе незаконными, и это настраивает их на систематическое отрицание легитимности Израиля. И эта точка зрения быстро распространяется в Америке и других странах.

Это поднимает важный вопрос: если растущая враждебность по отношению к Израилю в значительной степени вызвана крахом поддержки идеи независимого национального государства, почему многие жесточайшие критики Израиля поддерживают создание независимого государства для палестинских арабов? Почему они воздерживаются от критики применения силы такими государствами, как Иран, Турция, различные арабские режимы и иные страны Третьего мира? Многие из этих режимов гораздо агрессивнее Израиля в сфере применения силы, совершая порой зверства невообразимого масштаба. Если парадигма национального государства рухнула, почему есть терпимость, если не прямая поддержка, действий, осуществляемых такими режимами?

Как и раньше, ответ стоит начать с анти-национализма Канта. Напомним, что по Канту человеческую историю следует рассматривать как прогрессивное движение от варварства к окончательному торжеству морали и разума, приравненное к формированию универсального государства. Согласно этой точке зрения, народы сначала отказываются от своей свободы, эгоизма и беззакония, объединяясь в национальные государства. Затем национальные государства должны сделать аналогичный шаг, отказавшись от собственной свободы, эгоизма и беззакония, и подчинившись общему для всех праву универсального государства. В отличие от других Кант не был уверен, что такое развитие истории неизбежно. Тем не менее, он считал такое развитие единственно моральным и согласным с разумом. Любое другое рассмотрение истории «заставит нас отвернуться с отвращением».

Но подобное толкование исторического прогресса не означает, что все народы движутся от варварства к разумности в одинаковом темпе. Напротив, Кант считал, что на этом пути есть разные этапы и разные народы достигают их в разное время. Как он объяснял в эссе под названием «Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане» (1784 г.), народы покидают состояние дикости и достигают цивилизованного уровня, когда они объединяются в национальные государства, каждое из которых внутри управляется верховенством закона. Но режим национальных государств это еще не моральная зрелость, являющаяся третьей и последней стадией, которую предстоит достичь истории человечества. Достижение этой последней стадии требует, чтобы человечество «наконец … сделало шаг», диктуемый разумом, и подчинилось универсальному федеративному государству. Кант объясняет, что это была бы

федерация народов, в которой каждое государство, даже самое малое, могло ожидать получить безопасность и права, не опираясь на собственную власть и легальное мнение, а исключительно от этой великой федерации, от объединенной власти и законов единой воли.

Здесь «моральная зрелость» приравнивается к отказу от собственного мнения о том, что правильно, и от собственной силы действовать во имя этого. Мнения универсального государства определят, что правильно; «единая сила» и «единая воля» универсального государства навяжут то, что правильно.

Кант не верил, что в его дни какая-либо нация достигла этого уровня «моральной зрелости». Но он верил, что Европа, в конце концов, вынуждена будет достичь этого из-за боли и страданий, вызванных столькими войнами. Тем временем, по его мнению, остальной мир остается в состоянии дикости, не сделав даже первоначального шага к объединению в форме национальных государств. Очевидно, им придется сделать это вначале, прежде чем они смогут подняться выше.

Когда европейские анти-националисты говорят о международных отношениях, они более или менее точно повторяют эти кантовские три стадии человеческого прогресса. Согласно этой точке зрения, на земле есть лишь одно место, где нации, наконец, достигли стадии «моральной зрелости»: это Европейский Союз. Только в Европе для миллионов людей совершенно ясно, что теперь пора преодолеть режим национальных государств. Только в ней идеал национальной независимости становится не надобен. Согласно этой точке зрения, видимо, Иран, Турция, арабы и «Третий мир», находятся на более примитивном этапе своей истории. Это народы, лишь еще пытаются выйти из дикости, двигаясь по пути консолидации национального государства, управляемого верховенством закона. Лишь достигнув этого этапа, возможно, еще через столетия, они начнут медленно осознавать разумность идеи вырастания из рамок своих национальных государств и достигать «моральной зрелости», что подчиниться международному правительству.

Преобладание такого трехэтапного взгляда на историю во многом объясняет энтузиазм многих европейских лидеров по поводу создания новых государств на Ближнем Востоке и в странах третьего мира, и их безразличие к агрессивности и совершаемым в этих регионах зверствам. В их глазах эти войны и зверства — всего лишь этап, через который должны пройти народы Третьего мира. Они, как дети, просто не знают, что такое хорошо, и еще не будут знать какое-то время.

Конечно, об Израиле ничего подобного сказать нельзя. С точки зрения европейского либерализма евреи это не мусульмане или народ Третьего мира. На евреев следует смотреть, как на европейский народ, и применять к ним стандарты, как в Европе, достигшей стадии «моральной зрелости». Отсюда отвращение и гнев, испытываемые к израильтянам и евреям, которые настаивают на национальном самоопределении. Когда мы действуем односторонне в военных вопросах или опираемся на собственную независимую позицию в юридических и конституционных делах, на нас смотрят, как на бывших европейцев, нелепо отвергнувших путь моральной зрелости. Мы не дети, которых нельзя привлечь к ответственности, ибо им не ведомо, что такое хорошо. Мы как взрослые, которые знают, что такое хорошо, но сознательно выбрали путь бездумной аморальности.

Этим объясняется, почему существует такой дисбаланс между взглядом европейцев на Израиль, и их отношением к Ирану, Турции, арабским государствам и странам Третьего мира. Двойные стандарты возникают непосредственно из кантовской интерпретации истории. Где бы ни укоренялась новая парадигма, вы обнаруживаете, что моральные требования, предъявляемые к Израилю, становятся все строже, в то время как публичная критика в адрес мусульманских соседей Израиля затормаживается или вообще отсутствует. Это потому, что иранцы, турки и арабы не считаются достигшими нужного этапа своей истории, где возможно моральное и резонное мышление. Как сказал Кант, у них «все целиком состоит из глупости и детского тщеславия, а часто — детской злобы и разрушительности».

Конечно, невежливо и аполитично говорить, что все эти народы подобны простым, взбалмошным детей, и что по этой причине от них мало что можно ожидать. Но царапните поверхностную вежливость, и вы обнаружите повсеместную шокирующую снисходительность, граничащую с расизмом. Настаивание, чтобы израильтяне несли ответственность по более высоким моральным стандартам, чем арабы или иранцы, потому что мы «европейцы», является постоянным фоном разговоров. Однако большинство придерживающихся этой точки зрения, стараются не говорить этого официально. В отличие от датского посла в Израиле, сделавшего недавно именно это во время своего публичного выступления. И оно весьма хорошо отражает то, что многие часто говорили нам в частном порядке:

«Утверждают, что Европа применяет двойные стандарты и дискриминацию. … Я думаю, что Израиль должен настаивать на том, чтобы мы вас дискриминировали [sic]. Чтобы мы применяли двойные стандарты. Это потому, что вы одни из нас … Бывает, израильские собеседники говорят в ответ: «Посмотрите, что происходит в Сирии. Посмотрите, что творится в других местах.» Верно, это не те стандарты, по которым вас судят. Это не те стандарты, по которым Израиль хотел бы, чтобы его судили. И поэтому я полагаю, даже правильно, чтобы вы настаивали на применении двойных стандартов к вам — стандартов, применяемым ко всем остальным странам европейского контекста.»

XXIV: Великобритания, Америка и другие вызывающие сожаление нации

По-видимому, пугающие кампании по очернению Израиля, имеют следующую причину. Евреи, несмотря на то, что их воспринимают как «европейский» народ, долженствующий знать, что такое хорошо, тем не менее, продолжает действовать как независимое национальное государство, преследуя свои интересы и цели так, как он их понимает. И они делают это вместо того, чтобы принять европейскую концепцию того, что означает быть «морально зрелой» нацией. Если этот тезис верен, то мы найдем и другие «скорбные» по той же самой причине случаи. Зададим вопрос, есть ли другие нации, подвергшиеся аналогичным кампаниям очернения? Причем, нации, являющиеся «европейскими», которым следует придерживаться иного стандарта поведения, ибо они должны знать, что такое хорошо?

Ответ на эти вопрос, безусловно, положительный. В 80-е годы ярким примером нации, подвергшейся такому моральному поношению, был, конечно же, режим апартеида в Южной Африке. В 1990-е годы международный вопль был направлен против Сербии. Сегодня, когда обе эти страны сошли со сцены, как объекты осуждения, моральное возмущение, долгое время концентрировавшееся вокруг Израиля, обратилось против Соединенных Штатов и Великобритании, проголосовавшей за выход из Европы, а также против восточноевропейских стран: Венгрии, Польши и Чехии, сопротивляющихся европейским стандартам поведения в ряде сфер. Указывая на эти примеры, я не говорю, что эти очень разные нации принадлежат к одной моральной категории. Я думаю, это не так. Тем не менее, все они являются примерами наций, которые подверглись кампаниям шельмования и позора, наиболее характерным в последние годы для Израиля. Я хочу понять, что именно с точки зрения европейского либерализма делает эти страны столь вызывающими сожаление и отвращение.

Начну с американского примера. Трудно не заметить ненависть, обрушивающуюся на американские администрации за их притязания и защиту независимой политической линии. Это безусловно верно в отношении ярко националистической тематики президентства Трампа. Но во многих отношениях это не новость. По крайней мере, с момента окончания холодной войны европейцы набрасываются на американские администрации за их «отказ присоединиться» к международным соглашениям, завоевавшим расположение «международного сообщества», от протокола Киото до Международного Уголовного Суда. Они осуждают Америку также за желание самостоятельно решать неотложные проблемы безопасности, как в случае Второй войны в Персидском заливе, ведшейся без мандата со стороны ООН. Европейцев, действительно, беспокоит то, что американцы не считают свою армию, существующей лишь для обслуживания «международного сообщества», и что американцы готовы пренебречь ООН как «высшим органом принятия решений». Другими словами, помимо того, что их беспокоит суть той или иной американской политики, европейское руководство обеспокоено в целом тем, что США считают себя вправе действовать в одностороннем порядке, в соответствии со своим собственным суждением и в интересах собственного народа, его ценностей и интересов. То есть, для них является проблемой то, что США действуют как независимое государство.

Сходство с Израилем поразительно. Как и в случае с Израилем, волны гнева и отвращения фиксируются на конкретном американском решении. Но хотя конкретные темы приходят и уходят, не они являются движущей силой гнева и отвращения. Движущей силой является американское отстаивание собственного права на независимые действия, то есть права жить в соответствии со старым режимом национальных государств. И здесь, как и в случае с Израилем, европейский ужас следует двойному стандарту: Американцев ругают и их поведение осуждают за независимость решений в отстаивании своих национальных интересов. Однако, такой скандал никогда не возникнет по поводу китайских или иранских независимых решений и преследованию ими собственных интересов. И опять, гнев и ненависть вызывает национальная независимость именно «европейского» народа, которому полагается достичь моральной зрелости и знать, что такое хорошо.

То же возмущение распространилось и на Великобританию после ее решения вернуться к курсу национальной независимости и самоопределения, а так же на такие страны, как Чехия, Венгрия и Польша, настаивающие на сохранении собственной иммиграционной политики, не соответствующей теориям Европейского Союза касательно расселения беженцев. В этих и других подобных случаях конкретные возражения вторичны по сравнению с гневом на саму возможность проведения независимой политики европейской нацией. И, как и в случае с Израилем, эту независимую политику приравнивают к нацизму или фашизму.

Порицание не ограничивается лишь разговорами. Как минимум в двух случаях, за таким моральным осуждением последовали принудительные действия: кампании делегитимации против Южноафриканской республики и Сербии, в конечном итоге приведшие к разрушению режима апартеида в Южноафриканской республике, и насильственному изгнанию Сербии из Косово. Я не сомневаюсь в том, что южноафриканский режим был безобразен с моральной точки зрения, или что сербские силы несли ответственность за беспорядки после распада Югославии. Но сейчас меня интересуют не объективные моральные недостатки этих наций, по поводу которых не может быть особых разногласий. Скорее, я хочу понять, почему эти две нации были выделены, тогда так множество иных наций, вполне соперничавших с ними в области кровопролития, угнетения и пыток, игнорировались. Мое утверждение состоит в том, что ненависть, направленная против этих народов, не объясняется просто ссылкой на совершенные ими злодеяния. Ибо кто может всерьез утверждать, что в области прав человека у сербов дела обстояли хуже, чем у Северной Кореи, Ирана, Турции, Сирии, Судана или Конго? Или что угнетение черных в Южноафриканской республике, какое бы ни было ужасное, предосудительнее угнетения женщин в Саудовской Аравии сегодня?

Причина того, что эти народы были выделены как цель особого отвращения, ненависти и наказания, заключается в том, что сербов и белых южноафриканцев считают европейцами и применяют к ним моральные нормы, не имеющие ничего общего с тем, что ожидается от их африканских или мусульманских соседей. В конце концов, почему два миллиона албанцев в Косово должны признать вторым независимым албанским государством, в то время как тридцать миллионов курдов продолжают из года в год страдать от террора и преследований со стороны турок, арабов и иранцев в отсутствие независимого отечества? Решающее различие между этими случаями, я думаю, состоит в том, что сербы, считающие Косово своей землей, воспринимаются как европейский народ, которому полагается знать, что такое хорошо; в то время как турки, иранцы и арабы, продолжающие угнетать и убивать курдов, рассматриваются (парадигмой европейских либералов) как дети-дикари, от которых нельзя ожидать почти никакой морали.

Это поначалу противоречит здравому смыслу, но, если задуматься, очевидно. Если нация европейская или произошла от поселенцев-европейцев, то от нее ожидается, соответствие европейским стандартам, которые все больше означают кантовский отказ от национального права на независимое суждение и действие, особенно, при применении силы. Напротив, Иран, Турция, арабы и страны Третьего мира с этой точки зрения считаются первобытными народами, не достигшими даже стадии национальных государств, консолидированных под властью закона. На практике это означает, что, как правило, никакие моральные стандарты к ним вообще не применяются.

XXV: Почему империалисты ненавидят

«Либеральный интернационализм» это не просто активная повестка дня для стирания национальных границ и демонтажа национальных государств в Европе и иных местах. Это империалистическая идеология, подстрекающая против национализма и националистов, добиваясь их делегитимации как повсюду в Европе, так и среди наций, считающихся произошедшими от европейской цивилизации, таких как Америка и Израиль.

Почему так мало дискуссий касается ненависти, изливаемой либеральными кругами? Похоже, это происходит от того, что существование подобной ненависти не укладывается в кантовскую парадигму, согласно которой разум движет человечество к отбрасыванию независимых национальных государств вместе с присущей их эпохе ненавистью и насилием. Согласно этой точке зрения, грядущее международное государство вырастет из разума и мира. Но если выяснится, что поддержка либеральной империалистической программы порождает не разум и мир, а ненависть и насилие, то точка зрения, утверждающая, будто для разумных людей либеральная империя есть единственная опция, окажется серьёзно подпорченной.

Иными словами, в современном либеральном дискурсе имеется слепое пятно. Из-за своей приверженности универсальному политическому порядку либеральные империалисты склонны приписывать ненависть национально-племенному партикуляризму (или религии), игнорируя либо преуменьшая ненависть, являющуюся прямым следствием продвижения их собственной цели — универсального политического порядка.

Тут нечему удивляться. Исторически, каждая знакомая нам имперская теория, будь то египетская, ассирийская, греческая или римская, христианская или мусульманская, либеральная или марксистская, предлагала идеологию всеобщего спасения и мира. И каждая такая империалистическая идеология, сталкиваясь с теми, кто решительно отвергал предлагаемое им спасение, отвечала на этот отказ сильной и непроходящей ненавистью. Универсальное, кажется, может любить всех людей и народы лишь до тех пор, пока те готовы определяться в своих мыслях и действиях этим универсальным. В тот момент, когда отдельные нации и личности настаивают на самоопределении, все переворачивается. Мы обнаруживаем, что универсальное ненавидит конкретное, ужасается и испытывает к нему отвращение. И эта ненависть и отвращение лишь усиливаются, если сопротивление конкретного оказывается непроходящим и стойким.

Это история ненависти христианства к евреям, отвергнувшим евангельскую весть о спасении и мире. Это история ненависти Европы к современному Израилю, отвергнувшему послание Европейского Союза о спасении и мире. Другими словами, предложение Канта о демонтаже национальных государств Европы и подчинении их международной федерации является просвещенном парафразом древней христианской традиции. Гнев, испытываемый сторонниками либеральной империи, когда они сталкиваются с отказом Израиля принять их программу вечного мира, во многом сродни тому, что, должно быть, чувствовали их предки, сталкиваясь с отказом евреев от Евангелия. И евреи тоже, обнаруживая снова обрушивающуюся на них ненависть, испытывают чувства, аналогичные тем, что испытывали их предки.

Сказав это, мы должны вновь взглянуть на ненависть Гитлера к евреям, часто называемую архетипическим случаем ненависти одной нации к другой. Однако немцы никогда не культивировали ветхозаветное представление о себе как о независимом национальном государстве, подобно англичанам, голландцам и американцам. Немецко-католическая мечта об Austriae est imperare orbi universo или мечта немцев-нацистов стать «владыкой земли», или мечта Германии эпохи Просвещения о «международном государстве, которое обязательно продолжит расти, пока не охватит всех людей земли», — все это трансформации единого идеала и страсти императоров и империалистов, мечтающих уничтожить все свободные, самоопределяющиеся нации на земле, наполнив землю всеобщей волей, несущей единое всеобщее спасение для всех.

Это тот идеал, та страсть, для которых евреи с их вечной заботой о своём уникальном пути и завете стали невыносимым препятствием. По этой причине ненависть немцев к евреям действительно стала притчей во языцех и архетипом. Но это не архетип ненависти одного народа к другому, с ним конкурирующему. Это архетип ненависти императоров и империалистов к тому, что их универсальная воля не может подчинить даже один, упорно мыслящий иначе народ, каким бы маленьким он ни был. Стоит потратить время и хорошенько это понять: для тех, кто охвачен универсалистскими иллюзиями, истина не может иметь исключений. И поэтому предлагаемое ими спасение не может быть истинным, если оно имеет исключения; оно должно распространяться на все народы, на всех женщин и мужчин, на любой возраст.

Допустить даже малое несогласие, терпеть это малое несогласие будет означать, что всеобщее спасение, предложенное человечеству, ложно. И все же евреи настаивают на своем несогласии.

Этот ужас по отношению к национальному и особенному у христиан несколько уменьшился. Там, где Еврейское Писание укоренено, мы встречаем ныне многих христиан, способных любить уникальные и особенные национальные цели и перспективы. Вот почему так много набожных христиан, как протестантов, так и католиков, остаются националистами в Америке и Великобритании, несмотря на то, что их приверженность национальной независимости стала глубоко неуважаемой чертой. Они отождествляют себя с древним Израилем, и именно эта близость учит их любить особенность уникальной национальной задачи. Вот почему столь многие в этих странах любят Израиль любовью, не имеющей иного источника, кроме их личной идентификации с древним израильским народом Ветхого Завета.

Сегодня ненависть императоров и империалистов, страх перед национальным и особенным, ярко пылает среди «либеральных интернационалистов». Они подхватили тоску по универсальной империи, веря в нее, как когда-то верили в нее христиане и марксисты.

Евреи останутся объектом особого возмущения в глазах сторонников либеральной империи, какими они были в глазах их предшественники. Однако, места в сердце либеральных империалистов много. И их ненависть к особенному, занятая одно время исключительно Израилем, в последние годы обнаружила много иных народов, упорно желающих защищать свои собственные перспективы. Протесты против универсального либерализма в наши дни можно найти в Америке и Великобритании; во Франции, Нидерландах и Дании; в Чехии, Польше, Венгрии и Греции; в Индии и Японии; и во многих других странах. И как ненавидели евреев, так их всех будут ненавидеть за их желание прокладывать свой собственный независимый курс.

По иронии судьбы, в глазах либеральных империалистов все диссиденты и все инакомыслящие выглядят одинаково. Хотя эти диссидентские движения и нации не имеют и никогда не будут обладать единым мировоззрением, которое они продвигают. Они не разделяют универсального учения, и не предлагают его для спасения всего человечества. В некоторых странах противодействие либеральной империи коренится в чаяниях, которые я нахожу привлекательными и достойными восхищения, тогда как в других это противодействие происходит во имя того, что мне неприятно или того хуже. Что объединяет эти очень разные народы и движения, так это желание увидеть, как их нация устанавливает свой собственный курс, хорошо это или плохо. Я не могу защищать все партикулярные движения, возникающие из этого стремления к национальной свободе, и никого не следует просить об этом. Свободные нации не всегда могут сделать правильный выбор. Они продвигаются методом проб и ошибок, преследуя то, что они считают своими интересами, в соответствии со своими национальными традициями и собственной уникальной точкой зрения. Человечество не заинтересовано в подавлении этих взглядов во имя какой-то фиксированной доктрины, которая возведет на престол еще одну мировую империю. Наш интерес, скорее, состоит в том, чтобы позволить нациям, насколько это возможно, преследовать свои исконные цели. Не стоит быть очарованным тем, что каждый народ сделает со своей свободой. Но если мы будем терпимы к путям других наций, мы освободимся от старой империалистической ненависти к чужим и разным. И мы можем даже прийти к выводу, что мир экспериментов и инноваций принесет больше благословений «семьям земли», чем любой универсальный замысел, который бы мы сами выбрали.

Заключение. Достоинство национализма

Поразительно, что Моисей, разговаривавший с Господом неба и земли, не задумывает завоевание мира, а выступает в качестве законодателя только Израилю. Пророки Израиля, безусловно, понимали, что Тора дана во благо всему человечеству. И все же Еврейское Писание постоянно делает различие между национальным государством, санкционированным Моисеем во Второзаконии, — государством, управляемым в заданных границах; и стремление преподать Слово Божье народам мира, для которого придут народы в Иерусалим, чтобы познать пути Израиля, — стремление, не связанное с завоеванием. Насколько отличается эта библейское ощущение от того, что видим мы в древних империях, всегда нацеленных на завоевание и стремящихся любой ценой навязать народам свое видение мира и процветания!

В этой книге я попытался понять, что стоит за библейским предпочтением политического строя, основанного на национальном государстве, — предпочтением, в наше время ставшем опорой протестантского устройства Западной цивилизации. Я показал, что институт национального государства предлагает ряд преимуществ по сравнению с известными нам альтернативными формами политического строя: национальное государство, подобно империи, вытесняет войну на границы большого политически упорядоченного региона, создавая защищенное пространство, в котором будут царить мир и процветание. Но в отличие от империи, независимое национальное государство воспитывает неприятие завоевательных авантюр в далеких странах. Более того, режим национальных государств предлагает максимальную возможность коллективного самоопределения. Он создаёт продуктивную конкуренцию между нациями, каждая из которых стремится максимально развить свои особенности и способности своих отдельных членов. Только этот режим предоставляет государству фундамент для развития свободных институтов и индивидуальных свобод. Это значительные преимущества, в свете которых я прихожу к выводу, что лучшим известным человечеству политическим порядком, на самом деле является режим независимых национальных государств.

Это значит, что надо быть националистом. Я имею в виду не только то, что человек должен быть патриотом, верным своей нации и заинтересованным в продвижении ее интересов. Скорее, я предлагаю более широкий взгляд, признающий заинтересованность в том, чтобы все человечество жило в мире независимых и самоопределяющихся наций, каждая из которых преследует свои собственные интересы и стремления. Эта точка зрения далека от защиты утопического универсального права нации на независимость. Но она обеспечивает необходимую цель в международной политике, сверх цели простого силового роста, — цели, направленной к добру и жизни. Такой взгляд может оказаться полезен в международных делах, где националист будет бдителен по отношению к имперским проектам, принуждающим международным институтам и теориям активных универсальных прав — всему, что отвлекает умы государственных деятелей от потребностей и чаяний реальных людей, которыми они управляют; против интриг на чужих территориях, которые они понимают всегда гораздо меньше, чем полагают. И этот взгляд будет полезен во внутренних делах, где националист будет постоянно следить за тем, что необходимо сделать для поддержания и развития материального благосостояния его собственной нации, ее внутренней сплоченности и ее уникального культурного наследия — все это необходимо тщательно взращивать, если нация хочет быть сильной и благословенной для себя, и образцом и вдохновением для других.

Я нигде не пытался отрицать или оправдывать множество несправедливостей, совершенных националистами разных стран. Я также не верю, что в будущем режим национальных государств сделает нас ангелами. Но я действительно считаю, что быть преданным империи и идеалу подчинения мира единой власти и единой доктрине, значит защищать нечто гораздо худшее. Я не раз указывал, что именно имперский подход породил величайших разрушителей, которых знала земля, в том числе и современных, таких, как Наполеон, Гитлер и Сталин. Конечно, мои друзья-либералы объяснят в деталях, чем их собственный империализм отличается от всех существовавших ранее; какие новые концептуальные инструменты и методы управления они разработали; и что они, наконец, принесут нам мир и процветание. Однако прошлый опыт убеждает нас не доверять этим теориям, даже если их продвигают личности, имеющие самые лучшие намерения. Правда в том, что все они утописты, пышущие любовью к абстрактной теории, стоящей перед их глазами. В конечном итоге, их, как и их предшественников, поглотит ненависть универсального к не подчиняющемуся конкретному. В конце концов, они придут к выводу, что нет другого выхода, кроме как принуждать несогласных, инакомыслящих индивидов и целые нации; силой заставить их подчиниться универсальной теории для их же блага.

Это означает, что вопрос о том, желателен ли национализм, ощущается на двух разных уровнях. Во-первых, возникает серьезный теоретический вопрос, что является лучшим политическим порядком. Я заявил, что лучшая форма политического порядка — режим национальных государств. Но я также подчеркнул, что такой порядок не следует рассматривать как утопию — план установления совершенного политического мира. Он не будет совершенным в этом мире, и мир не станет совершенным с его помощью. Скорее, национализм следует рассматривать как достоинство, положительную черту, политического устройства. Под этим подразумевается, что условия жизни человечества улучшаются по мере нашего продвижения к миру независимых национальных государств.

Во-вторых, возникает вопрос персональный: является ли национализм добродетелью или пороком личности. Всю свою жизнь я слышал, что национализм развращает человеческую личность, делая ее порочной. Это мнение я слышал от христиан и мусульман, либералов и марксистов — всех тех, кто сочли подходящим культивировать видение земли как единства, управляемого единым политическим подходом, случайно совпадающим с их собственным. Для всех них национализм это порок, потому что они верят в то, что было сказано Герцлю в ответ на предложение создать еврейское национальное государство в 1890-х годах: «мы не должны создавать новых различий между народами, мы не должны создавать новые барьеры, мы должны, вместо этого, стирать старые». Конечно, каждый из них подразумевает, что, как только барьеры будут убраны, на этой новой безграничной земле будет преобладать его собственная точка зрения, а не чья-то еще. Не самое щедрое и милосердное предложение, если вдуматься. Однако, в их глазах, порочным является именно националист, предпочитающий оставить барьеры на месте в предположении, что «good fences make good neighbors» (хорошие заборы делают хороших соседей).

У меня иное понимание. Я всегда думал, что быть националистом это добродетель. И не только потому, что режим национальных государств — лучший политический порядок, и это замечательно — посвятить себя тому, чтобы приблизить нашу старушку-землю на шаг ближе к этому политическому порядку. Помимо этого, я считаю, что ориентация на режим независимых национальных государств открывает дорогу некоторым положительным чертам характера, которых трудно, если не невозможно, развить, пока человек привержен мечте об империи. Скажу по этому поводу еще несколько слов.

Как я уже сказал, стремление к имперскому завоеванию имеет долгую историю подпитывания универсальными теориями спасения человечества. Христианство, ислам, либерализм, марксизм и нацизм в недавнем прошлом служили двигателями строительства империй. И то, что их всех объединяет, это утверждение, что истины, которые принесут избавление «семьям земли», наконец-то найдены, и что сейчас лишь необходимо, чтобы все приняли единую доктрину, возвещающую о давно мечтаемом спасении.

Люди нетерпимы по своей природе, и было бы глупо приписывать эту нетерпимость исключительно той или иной политической или религиозной точке зрения. Тем не менее, если кто-то желает разжечь эту врожденную нетерпимость, сделав ее ядовитой и жесткой в максимально возможной степени, вряд ли можно сделать это лучше, чем распространить мировоззрение, согласно которому существует лишь одна истинная доктрина, и спасение человечества зависит от того, подчинится ли ей весь мир. Такие убеждения являются топливом империи благодаря мужчинам и женщинам, которых они создают: империалистов, являющихся в то же время революционерами. Считая универсальный идеал, сияющий перед их глазами, истиной для всех, эти люди без колебаний свергнут любые партикуляристские племенные и национальные традиции, стоящие на пути Пришествия, которое уже почти в их руках. Нет большего разрушителя, чем индивидуум, пылающий любовью к универсальной истине. И в каждом, воспринявшем универсальную доктрину спасения, есть что-то от разрушителя, если не физически, то интеллектуально.

Кланово-племенной строй тоже культивирует определенный тип характера: тип лоялиста к данному клану. Как правило, члены независимого племени (клана), хорошо понимают, что жизнеспособность их политического сообщества полностью зависит от уз взаимной преданности. По этой причине члены клана (племени) культивируют любовь к героическим поступкам и самопожертвованию во имя этой преданности и понимание чести, ставящей верность превыше всего. Но они также обеспокоены авторитетом и честью унаследованных ими племенных традиций, которые они защищают яростно и даже путем физического насилия, при этом совершенно не заботясь о том, действительно ли эти традиции направляют их к тому, что истинно и справедливо. Такие мужчины и женщины вполне готовы смириться с гибелью соседнего клана или племени, если чувствуют, что это необходимо для их собственного выживания и сохранения традиционных верований. Однако, поскольку они не питают универсальных устремлений, свершаемое ими зло имеет локальный характер, и они могут уживаться с вами, пока убеждены, что их клану или племени ничего не угрожает.

Между этими двумя типами характера — революционером-универсалистом и приверженцем племени — мы обнаружим тип, наиболее сочетаемый с национализмом. Националист является партикуляристом, как и член племени, и его верность национальному государству напоминает нам внутреннюю лояльность кланово-племенного строя. Однако, националист напоминает и империалиста своей приверженностью идеалу, большему интересов его собственного клана, — идеалу порядка независимых национальных государств. Таким образом, он участвует в политическом предприятии, заметно отличающемся как от неограниченного роста империи, так и от мелкой анархической междоусобицы. И это окрашивает его мысли иначе в двух отношениях:

Во-первых, идея системы национальных государств предполагает собственную скромность, когда касается достижений других наций. Националист, можно сказать, помнит в душе о двух важнейших вещах: он ощущает великую истину и красоту его собственных национальных традиций и преданность им. И все же он понимает, что они не являются суммой всех человеческих знаний, и существует истина и красота, которыми его народ не обладает, и их следует искать в другом месте. Такой баланс позволяет некоторый скептицизм по отношению к собственному национальному наследию, которое признается продуктом конкретной истории и обстоятельств. И это порождает желание эмпирического рассмотрения преимуществ, которыми обладают институты и обычаи других народов. Мы находим такой умеренный скептицизм, например, в трудах Селдена или Берка. Этот скептицизм не исключает сильной лояльности к собственным национальным традициям, однако, поощряет желание исправить и улучшить их там, где необходимо. Часто говорят, что такая точка зрения сводится к релятивистскому нежеланию обобщать опыт. Но это не так. Скорее, она культивирует осторожность в отношении чрезмерного распространения обобщений, которые могут не работать применительно к данной нации в данный момент времени по причинам, которые для нас, возможно, еще не очевидны.

Во-вторых, свободное национальное государство возникает и поддерживается посредством союза различных племен и кланов, каждый из которых существует благодаря лояльности народа лидерам своего клана и его традициям. Националист, оставаясь верным интересам и перспективам собственного племени (или клана), тем не менее признает огромную ценность единства этих различных племен и мира, сохраняющегося между ними. Эта точка зрения меняет его характер, делая его совершенно отличным от того, что было характерно для членов независимых кланов прежних дней. Ибо хотя националист иногда принимает определенную сторону в спорах между племенами, которые составляют нацию, он склонен рассматривать их претензии с некоторой отстраненностью, проистекающей из его заботы о нации в целом. Таким образом, националист приобретает умеренный скептицизм в отношении точки зрения своего племени и лучше понимает взгляды других племен. Он становится более внимателен к достоинствам эмпирической и прагматичной политики, которая принимает во внимание взгляды различных племен — подход, который во многих случаях ведет к лучшему пониманию блага нации, нежели перспектива отдельного племени.

В душе националиста можно обнаружить достойное похвалы напряжение между его преданностью унаследованным традициям собственного племени и нации, и скептицизмом и готовностью к опыту, проистекающими из осознания разнообразия традиций, как внутри нации, так и среди разных наций. Это напряжение — величайшая добродетель в любом человеке, и порождаемые ею плоды, с точки зрения политического и морального понимания, не могут быть инициированы сильнее любой иной позицией.

Конечно, я не хочу сказать, что каждому националисту удается преодолеть узкую привязанность к собственному племени. Многие этого не делают. Но в гораздо меньшей степени существуют скептически настроенные и терпимые люди среди империалистов. Я хочу сказать, что теории всеобщего спасения — из которых стремление к универсальной либеральной империи является сегодня наиболее влиятельной — неустанно добиваются подчиненности и борются с инакомыслием не только среди наций, им подвластным, но также внутри человеческой души. Именно национализм, единственная среди известных нам политических позиций, предлагает последовательный противовес этому фанатизму универсума, утверждая разнообразие независимых наций как достоинство политического строя, и считает терпимость и признание такого разнообразия добродетелью личности.

                                                            ***

Сказано, что Бог, призывая Авраама, говорит ему: «сделаю из тебя великий народ … и в тебе благословятся все племена земли». И все же нигде патриархам не предлагается империя на земле. Только царство над Израилем. Другие народы однажды найдут свой путь к Богу и Его учению, но сделают это в свое время и согласно своему собственному пониманию. Каждый народ судит в согласии с собственной точкой зрения. Нет человека или нации, которые могли бы заявить, что постигли всю истину для всех остальных.

Эта точка зрения Моисея диаметрально противоположна той, что предлагается кантовским, якобы, просвещенным империализмом, утверждающим, что моральная зрелость приходит с отказом от национальной независимости и принятием единой универсальной империи. Но нет моральной зрелости в стремлении к милосердной империи, правящей над всей землей, заботящейся о нас, решающей за нас и навязывающей нам свои суждения. На самом деле это не что иное, как призыв вернуться к детской зависимости, когда наши родители заботились о нас и решали за нас все важные дела. Истинная моральная зрелость достигается тогда, когда мы стоим на собственных ногах, научившись контролировать себя и защищать себя, не причиняя ненужного вреда окружающим и, где возможно, оказывая помощь друзьям и соседям. То же верно и для наций, которые достигают подлинной моральной зрелости, когда они могут жить свободно и определять свой собственный курс, принося пользу другим там, где это возможно, но без стремления навязать силой свое правление и свои законы другим нациям.

Желая достичь зрелости, мы должны взять на себя бремя национальной свободы и независимости, которое мы получили в наследство от наших предков. Давайте сделаем все, что в наших силах, чтобы этот драгоценный дар остался в целости и сохранности, когда придет время передать эту национальную свободу нашим детям.